Биография Александра Добролюбова

 

Биография Александра Добролюбова

 

Александр Добролюбов, поэт символист, и крайне странный персонаж. Родился в 1876 году и умер в 1943 или 1945. Фигура крайне противоречивая и, признаюсь, во многом отталкивающая. Возможно душевнобольной. Практически забытый.  Предоставляем несколько взглядов на его биографию, хотя лучше перейти прямо к стихам Александра Добролюбова.

 

 

Перепечатка материалов об Александре Добролюбове

Добролюбов, Александр Михайлович

Биография Александра Добролюбова

Материал из Википедии — свободной энциклопедии

Биография Александра Добролюбова

 Александр Михайлович Добролюбов (27 августа 1876 — лето или осень 1945) — русский поэт-символист, известный не столько своей поэзией, сколько жизнетворчеством. По характеристике М. Л. Гаспарова,

…самый дерзкий из ранних декадентов-жизнестроителей: держался как жрец, курил опиум, жил в чёрной комнате и т. д.; потом ушел «в народ», основал секту «добролюбовцев»; под конец жизни почти разучился грамотно писать, хотя ещё в 1930-х годах, всеми забытый, делал попытки печататься[2].

Биография 

Отец — действительный статский советник, выслуживший дворянство, служил в Варшаве. После его смерти в 1892 Добролюбов переехал в Санкт-Петербург. Сочинял стихи ещё в школьные годы, после переезда увлёкся поэзией и стилем жизни западноевропейских символистов, особенно БодлеромВерленомМаллармеМетерлинкомЭдгаром По. Восхищение «декадентством» он разделял с В. Гиппиусом (дальним родственником Зинаиды Гиппиус) и сблизился, в частности, с В. БрюсовымН. Минским. Учился на филологическом факультете Петербургского университета. Курил гашиш, и проповедуемый им культ смерти, по слухам, привёл его сотоварищей по университету к самоубийству, вследствие чего он сам был исключён. Первую книгу издал на собственные средства.

В 1898 году порвал с богемным образом жизни и в глубоком раскаянии начал искать опору в христианстве. Он обратился к Иоанну Кронштадтскому, пошёл паломником в Троице-Сергиеву лавру и в Москву, а к концу 1898 г. отправился в монастырь на Соловецких островах, чтобы постричься в монахи. Архив Добролюбова остался у его ближайшего друга — философа и музыкального критика Якова-Вольфа Исааковича Эрлиха (1874—1902), с которым Добролюбов учился в 6-й Санкт-Петербургской гимназии и на историко-филологическом факультете Петербургского университета, — родного дяди писателей Осипа Дымова и Якова Перельмана[3][4]. Опубликовать архив Эрлих, однако, не успел из-за скоротечного душевного расстройства. Его друзья-символисты (в первую очередь В. Я. Брюсов) издали книгу «Собрание стихов» (1900).

В начале лета 1899 г. Добролюбов покинул монастырь, чтобы двинуться в паломничество по России и, противопоставляя себя государству и Церкви, основать секту (в районе Оренбурга и Самары). В 1901 за подстрекательство к отказу от военной службы был арестован, но вскоре при помощи матери отпущен на свободу как душевнобольной. Впоследствии время от времени из Поволжья, где он в 1905—1915 гг. был главой секты «добролюбовцев» (сам он называл своих последователей «братками»), наведывался в Москву и Петербург; согласно Мережковскому, Добролюбов был наделён огромной силой духовного воздействия. Его последний сборник лирики «Из книги невидимой» (1905) свидетельствует о пренебрежении земными благами; здесь же он заявляет об отказе от литературы. Сборник полон религиозных стихов и стихов в фольклорном стиле; «Жалоба березки в Троицын день» — пример того, как обе линии противоречат друг другу. Сборник был поддержан Валерием Брюсовым, который за пять лет до этого составил «Собрание стихов Добролюбова»; жена и сестра Брюсова просматривали вёрстку. В эти годы Добролюбов встречался также с Л. Толстым, на которого глубокое впечатление произвела личность главы секты, но не его творчество как поэта.

После революции его следы теряются. До 1923 г. он с последователями жил в Сибири (недалеко от Славгорода), в 1923—1925 близ Самары, занимаясь земляными работами, в 1925—1927 вел кочевническую жизнь в Средней Азии, потом работал в артели печников на территории Азербайджана. В эти годы он ещё переписывался с И. М. Брюсовой — вдовой поэта и В. В. Вересаевым. В этих письмах содержатся некоторые стихотворения и четыре манифеста, свидетельствующие, что Добролюбов стремился вернуться в литературу. Интересно, что автор писем достиг полного опрощения — они будто написаны малограмотным человеком. Умер в 1945 году, судя по всему, сразу после войны.

Добролюбов значителен как одно из приводимых в движение мощнейшим внутренним напряжением явлений русского символизма, меньше — как поэт, тем более что многое из его спорного творчества пропало сразу после создания. Его ранняя лирика была связана с природой, поэзия времен декадентства определена мотивом смерти, а также свидетельствует о влиянии Шопенгауэра и Ницше. Формально граница с прозой отсутствует, а собственно поэтическое достигается ритмом, музыкальностью и повторами.

Существует мнение, что, пожалуй, единственной легендарной фигурой декадентства стал Александр Добролюбов[5].

Миф об Александре Добролюбове, начавший складываться уже в начале развития русского символизма, окончательно сформировался тогда, когда Добролюбов ушел из литературы и порвал с литературно-художественным кругом. Конечно, не только к Добролюбову приходила мысль об ущербности литературного творчества по сравнению с жизнью. Дмитрий Мережковский признавался в автобиографии, что в юности «ходил пешком по деревням, беседовал с крестьянами» и «намеревался по окончании университета „уйти в народ“, сделаться сельским учителем». Поэт-футурист Божидар мечтал о том, чтобы уехать на край света, к диким народам, не испорченным цивилизацией. Но только Добролюбову (и вслед за ним — поэту Леониду Семёнову) удалось проявить последовательность.

Биография Александра Добролюбова

  1.  Воронова О. П. Добролюбов А. // Краткая литературная энциклопедия — М.Советская энциклопедия, 1962. — Т. 2.
  2.  Гаспаров М. Л. Русский стих начала XX века в комментариях. — Фортуна Лимитед, 2001. — P. 274.
  3.  Стихотворения А. М. Добролюбова Архивная копия от 20 августа 2016 на Wayback Machine: Ему посвящено стихотворение «Встал ли я ночью? Утром ли встал?».
  4.  Дов-Бер Керлер «Вспомнилось, захотелось рассказать…» (рецензия, 2011)
  5.  А. А. Кобринский Разговор через мертвое пространство Архивная копия от 31 октября 2013 на Wayback Machine

Литература

  • Галич Юрий. «Анаконда»: (Из литературных воспоминаний) // Сегодня.— Рига, 1930.— 23 марта (№ 82).— С. 5.
  • Гиппиус З. Об Александре Добролюбове / Зинаида Гиппиус // Воспоминания о серебряном веке / [сост. В. Крейд].- М.: Республика, 1993. — С. 19, 20. — ISBN 5-250-02030-5.
  • Добролюбова Е. О Марии и Александре Добролюбовых // Новое русское слово.— Нью-Йорк, 1951.— 30 апреля (№ 14249).— С. 4 (Письмо в редакцию).
  • Дымов О. Александр Михайлович Добролюбов / Осип Дымов // Воспоминания о серебряном веке / [сост. В. Крейд].- М.: Республика, 1993. — С. 21 — 23. — ISBN 5-250-02030-5
  • Иванова Е. В. Александр Добролюбов — загадка своего времени // Новое литературное обозрение. 1997, № 27.
  • Иванова Е. В. Добролюбов Александр Михайлович // Русские писатели. 1800—1917: Биографический словарь. — Т. 2. — Москва: Большая российская энциклопедия, 1992. — С. 133—134.
  • Казак В. Лексикон русской литературы XX века = Lexikon der russischen Literatur ab 1917 / [пер. с нем.]. — М. : РИК «Культура», 1996. — XVIII, 491, [1] с. — 5000 экз. — ISBN 5-8334-0019-8.
  • Маковский С. К. Александр Добролюбов: (Из моих воспоминаний) // Новое русское слово.— Нью-Йорк, 1951.— 10 апреля (№ 14229).— С. 3; 12 апреля (№ 14231).— С. 3, 4; 17 апреля (№ 14236).— С. 2.
  • Мочульский К. Александр Добролюбов // Новый журнал.— Нью-Йорк, 1953.— Кн. 32.— С. 137—148.

Ссылки[

 

Русская литература 

Биография Фета 

Биография Мицкевича

Биография Пушкина 

 

Статья из этого источника. 

Добролюбов Александр Михайлович – поэт, философ, религиозный подвижник

Биография Александра Добролюбова

1876 – 1945

Dobrolubov.jpg

Александр Михайлович Добролюбов – поэт-декадент, автор сборников “Natura naturans. Natura naturata” (“Природа порождающая. Природа порожденная”, 1895), “Собрание стихов” (1900), “Из книги невидимой” (1905), основатель религиозной секты “добролюбцев” (“братков”), близкой к молоканам, – родился в Варшаве 27 августа 1876 года.

Его отец – Михаил Александрович Добролюбов – действительный статский советник, выслуживший дворянство. Служил в должности непременного члена Варшавского присутствия по крестьянским делам, а также состоял при Учредительном комитете в Царстве Польском. В одном из ходатайств, уже после смерти мужа, мать Добролюбова пишет, что именно Михаилу Александровичу принадлежала инициатива учреждения в России Крестьянского Поземельного банка.

О матери известно немного: Мария Генриховна Добролюбова (в девичестве Левестам; 1847—1916). В дневнике В. Брюсова мы находим свидетельство о разговоре с ней в 1900-м году, когда Мария Генриховна рассказала ему о своем происхождении: «Я не очень хорошо говорю по-русски. Отец мой был поляк, а мать датчанка…(А я думал, что она жидовка). Продолжали разговор, смешивая русский язык с французским».

Семья Добролюбовых переехала в Санкт-Петербург в 1891 году, а уже в 1892 году умирает отец. Это был большой психологический удар для Александра, который, по свидетельству знавших его людей, боготворил отца.

В семье было девять детей, но Михаил умер в детстве. Александр среди них был старшим.
Маша (1880—1906) во время русско-японской войны ушла сестрой милосердия на фронт, затем, в 1905 году, стала героиней революционного движения, а в 1906 умерла мученической смертью в тюрьме[1]
Лена (1882? — 1969). После революции Елена Михайловна некоторое время жила в Варшаве, оттуда вскоре переехала во Францию, где преподавала французский язык, а оттуда (в 50-е годы) по приглашению брата Константина — в США, где и умерла в Иллинойсе.
Владимир – окончил Московский университет.
Лидия, родившаяся в 1888 году, после революции эмигрировала, умерла в 1970 (1971?) году в США, в доме для престарелых фонда Александры Толстой.
Константин – эмигрировал, продал принадлежавшее семье Добролюбовых имение в Варшаве, чего, конечно, без разрешения остальных членов семьи не имел права делать, и переехал в США. Там он весьма успешно занялся бизнесом и во многом загладил свою вину, приложив все усилия для переезда в Америку своих сестер Елены и Лидии.

Брат Георгий (1878—1955) окончил Морской кадетский корпус в Санкт-Петербурге, служил офицером русского флота. Проходил службу в Севастополе, дослужившись до чина капитана I ранга. В 1920 году, получив разрешение командования, он оформляет загранпаспорт для следования в Сербию и Чехословакию, а оттуда попадает в Париж, где и живет до самой смерти.

Александр учился в 6-й Петербургской гимназии, где его ближайшим другом стал Вл. В. Гиппиус, в будущем — известный поэт-символист и филолог. Их дружеские отношения начались в 6-м классе гимназии, когда Добролюбов стал издавать на гектографе гимназический журнал «Листки» и предложил Гиппиусу сотрудничество. «Когда я в первый раз увидал А. М. Добролюбова, — пишет Гиппиус, — он меня поразил так, как никто до этих пор. <…> Меня поразили его глаза: необыкновенно глубокие, темные, прозрачные и покойные».

Один из друзей его детства рассказывает: «Мы вместе с ним росли и учились в Варшаве. По матери он был полуполяк, полуфранцуз. В детстве был помешан на играх в индейцев, был необыкновенно жив, страстен. Юношей страшно изменился: стал какой-то мертвый, худой. Злоупотреблял наркотиками – курил опиум, жевал гашиш, прыскался каким-то острым индийским бальзамом. Основал «кружок декадентов», издал книгу своих стихов «Из книги Невидимой, или Натура Натуранс» с совершенно нечеловеческими строками какого-то четвертого измерения…»

Затем Александр учился на классическом отделении филологического факультета Петербургского университета ушел с 3-го курса. Прекрасно зная французский язык и чуть хуже — немецкий, вскоре выучил и английский, так что европейская поэзия так же была для него открыта.

Известный русский литератор и мыслитель С.Н.Дурылин, друг Б.Пастернака, написавший в 1926 году большую работу о Добролюбове, судьбой и творчеством которого он был глубоко захвачен, писал так: «Петербургский гимназист перечел и изучил всю новейшую европейскую поэзию на трех языках — от Теофиля Готье, Э. По и Бодлера до Россетти, Суинберна, Вьеле-Гриффена, — тогда, да и теперь почти неведомых в России». Сюда стоит добавить также имена Ибсена и Оскара Уайльда.

Особое влияние на него оказали Бодлер, Метерлинк и Гюисманс. Именно под влиянием этих авторов и сложился в душе Добролюбова-гимназиста образ декадента-эстета, которому он стал подражать как в стихах, так и в жизни. Обладая чрезвычайно цельной натурой, Добролюбов постарался поставить знак равенства между творчеством и жизнью. Одним из первых он начал разрушать всю сложившуюся на тот момент классическую традицию русской поэзии и одновременно продолжил эту авангардно-декадентскую атаку на уровне бытовом и поведенческом. Эстетизм он понимал как полную и ничем не ограниченную свободу личности в познании и самовыражении. Разумеется, прежде всего, отвергались мораль, традиционная религия, принятые нормы поведения в обществе.

О том, как жил Добролюбов в середине последнего десятилетия XIX века, — начиная с последних лет своего пребывания в гимназии, которую он окончил в 1895 году, довольно подробно рассказывает тот же Вл.Гиппиус. По его словам, Добролюбов «одевался в необычный костюм (вроде гусарского, но черный, с шелковым белым кашне вместо воротника и галстука); говорил намеренную чепуху, садился посреди комнаты на пол». То, что в то время Добролюбов стремился «о непонятном говорить непонятно», отмечал, например, и Осип Дымов.

Ярко-декадентское стремление к выходу за пределы доступного человеку детерминированного, бытового сознания привело Добролюбова к попыткам искусственного расшатывания механизмов сознания с помощью наркотических веществ. «Его смуглое, вовсе не худощавое лицо стало вытянутым и желтым, от него всегда пахло удушливым, землистым запахом опия, как из могилы. Его комната была так продушена этим запахом, что я, просидев в ней полчаса, засыпал на диване. Он был пьян этим ядом каждый день, целый год и еще один, следующий; гашиш он принимал реже. Опий он и ел, и курил, — и не скрывал этого».

Во время первой встречи в июне 1894 года Добролюбов поразил Брюсова не только своими стихами, но и оригинальной теорией литературной эволюции. «В субботу, — записывает Брюсов в дневнике, — явился ко мне маленький гимназист, оказавшийся петербургским символистом Александром Добролюбовым. Он поразил меня гениальной теорией литературных школ, переменяющей все взгляды на эволюцию всемирной литературы, и выгрузил целую тетрадь странных стихов… С ним была и тетрадь прекрасных стихов его товарища — Вл. Гиппиуса. Просидел у меня Добролюбов в субботу до позднего вечера, обедал etc. Я был пленен, <…> Добролюбов был у меня еще раз, выделывал всякие странности, пил опиум, вообще был архисимволистом. Мои стихи он подверг талантливой критике и открыл мне много нового в поэзии».

В 1895 году Добролюбов издает свою первую книгу стихов — «Natura naturans, natura naturata». Она принесла ему настоящую славу, хотя и скандальную — в подавляющем большинстве отзывы были отрицательными; в некоторых книга откровенно высмеивалась. Между тем, сборник был по-настоящему новаторским. Сегодня можно с уверенностью сказать, что структура, композиция, поэтика «Natura naturans, natura naturata» предвосхитили чуть ли не все авангардные приемы, которыми представители различных литературных направлений будут пользоваться не одно десятилетие после выхода этой книжки. «Первый сборник Александра Добролюбова, — писал П. П. Перцов, — <…> можно сказать, ошеломил критику и публику, как свалившийся на голову кирпич. Все в нем пугало, начиная с непонятного заглавия…»

Добролюбов стал новатором и в области стихосложения. Один из ведущих российских стиховедов Ю. Орлицкий пишет:

«…Важнейшее средство создания целого, используемое поэтом, — принципиальная полиметричность книг, включающих, наряду со стихами традиционного типа, и новаторские типы стиха (в первую очередь — тонику и верлибр), и прозу, и вакуумные тексты. При этом верлибра у Добролюбова оказывается существенно больше, чем у его французских предшественников, а сам его свободный стих выглядит значительно более раскованным, чем французский аналог.»

В июле 1898 года, Брюсов встретился с Добролюбовым и узнал, что произошло с ним за это время. А изменения эти были коренные.

Самоубийство одного из завсегдатаев собраний привело Александра Добролюбова к решению оставить литературу и начать странствовать по Руси — сначала по северным губерниям, затем по Поволжью, Сибири, Средней Азии и Кавказу. В крестьянской одежде, с посохом в руках он бродил по деревням, записывая народные песни, заклинания, плачи и сказания.

Из идущего во всем до конца крайнего декадента Добролюбов превратился в своего рода религиозного подвижника, странствующего по России в поисках самой последней, самой святой истины. Уход Добролюбова в народ – вовсе не желание «быть мужиком». В народ он ушел учителем, лидером. Уход этот вряд ли был продиктован какой-то внутренней нравственной необходимостью, христианской потребностью братства, а скорее являлся следствием его философических, умозрительных размышлений, отметанием «всех философов» – и Толстого в том числе.

В 1900 году вышло его «Собрание стихов», которую подготовил к печати Брюсов, а предисловие написал Иван Коневской. В 1905 году в издательстве «Скорпион» при помощи того же Брюсова вышел третий, и последний, сборник религиозных гимнов и духовных поучений Александра Добролюбова «Из книги невидимой».

На короткое время Добролюбов становится послушником одного из монастырей на Соловках, он готовился к монашескому постригу, ненадолго стал толстовцем, но образ мыслей его, слишком мирской и эклектичный, не позволил ему полностью отречься от земного.

В 1901 Добролюбов был осужден за подстрекательство к уклонению от воинской службы, а в 1902, когда он находился в Петербурге, его обвиняли в оскорблении святынь и ему грозила каторга. А вот декабрьская запись Брюсова рассказа сидящего в сумасшедшем доме Добролюбова о своей жизни, об уходе в народ: «Ушел он с намерением проповедовать диавола и свободу».

Вот уж чего, конечно, никогда не мог принять Бунин с его чистой верой в Бога и добро. И дальше: «В Соловецком монастыре Добролюбова совсем увлекли. Он сжег все свои книги и уверовал во все обряды». Вот здесь уже начиналось сектантство. «Многому научили его молокане… Когда его арестовали, он на суде не был осужден. Его только обязали подпиской не выезжать. Он долго жил в Оренбурге, наконец, понял, что больше нельзя. Пошел и заявил, что уходит. Ушел. Но через два дня его арестовали и отправили в Петербург. Теперь Добролюбов пришел опять к уверенности своих первых лет, что Бога нет, а есть лишь личность, что религия не нужна, что хорошо все, что дает силу, что прекрасны и наука, и искусство».

Dobr.JPG

Биография Александра ДобролюбоваЗапись 1903 года свидетельствует об изменении во взглядах поэта-сектанта, он начинает проповедовать любовь и мир – и Брюсов иронически замечает: «Стоило ли уходить в Соловецкий монастырь и на Урал, чтобы через пять лет прийти к старому». Однако осенние петербургские дни Добролюбов воспринимает как искушение, он говорит о духовных братьях и сестрицах, два дня проводит в беседах с Львом Толстым, «повторяет учение духоборов».

Родные спасли его от отбывания наказания, добившись признания его временно умалишенным. После этого Добролюбов растворился в просторах России, зарабатывая себе на хлеб батрачеством. Он учился и учил, странствуя в поисках истинного знания. Проповеднический дар его оказался сильнее поэтического, и через несколько лет, в 1903 году, Добролюбов основал в Поволжье секту «добролюбовцев», основанную на отрицании собственности, исповедующую «нищее житие» и простой ручной труд.

К 1906 году на границе Самарской и Оренбургской губерний образовалась секта добролюбовцев, и Александр Михайлович ее возглавлял до 1915 года. Писал тексты для духовных песнопений. Потом перебрался со своими последователями в Сибирь, жил в Средней Азии и на Кавказе. Его арестовывали за бродяжничество, за иконоборчество. Сажали в тюрьмы и психиатрические клиники – и до революции, и после. После – в основном за «беспачпортность».

Но он проявлял характер. Как раньше городовым, он старался объяснить советским милиционерам, что не за горами то долгожданное будущее, когда отменят все в мире паспорта, потому что границ не будет.

Сведения о жизни Добролюбова в дальнейшем чрезвычайно скудны. Он периодически навещал Петербург и Москву, где иногда встречался с различными поэтами и писателями. Известно также, что он жил в Поволжье и Сибири, затем, в 1925-1927 годах, странствовал по Средней Азии.

Видимо, из-за своей доверчивости он неоднократно становился жертвой воров, а иногда просто терял документы. Это грозило ему серьезными последствиями.

Так, в июне 1930 года он был арестован в Баку, где работал в артели каменщиков, и должен был быть выслан на Север. Известие об этом Ирина Святловская получила 22 июня, и уже на следующий день она направляет письмо в его защиту во ВЦИК, в котором убеждает членов ВЦИКа, что «к делу его и личности нельзя подходить с общей меркой» (ОР РГБ. Ф.369 (В. Д. Бонч-Бруевич). Карт.265. Ед. хр.44. Л.1).

География жизни Добролюбова второй половины 1930-х годов устанавливается достаточно точно. Это разнообразные районы и населенные пункты тогдашней Азербайджан¬ской ССР, чаще всего весьма глухие: Мильская степь, Евлах, Тертер, Кубатлы, Белоканы, Кельбаджары (Кельбаджар), Мардакерт, Агджабеды, Даш-Бурун, Закаталы, Уджары. Иногда ему удается выезжать в Баку, где он живет у знакомых.

4 апреля 1937 г. Добролюбов сообщает сестре в Ленинград: «…в конце апреля выезжаю в Тертер, в мае — в Россию». 5—6 мая 1937 года он пишет: «На днях уезжаю, если вздумаешь, пиши: Азербайджан, Тертер (район) Судакину с передачей мне».

29 мая 1937 г. он отправляет Н. Брюсовой открытку (штемпель отправления — 4 июня) из Кубатлы о том, что «дорога приблизилась» и просит писать ему уже в Баку. Однако после Баку он отправляется не в Москву или Ленинград, а в Закаталы (в архиве Святловского сохранился пустой конверт из-под несохранившегося письма, надписанный Добролюбовым и отправленный сестре Ирине по штемпелю из Белоканы 17 июня 1937 г., при этом обратный адрес указывается — Закаталы).

А письмо Добролюбова «сестре Наде» от 23 декабря 1937 года, где он пишет: «Несмотря на всё желанье видеть тебя, — пишет он, — к весне, может быть, будет дорога и увижу проездом», — написано все там же — в Закаталы. Из всей этой переписки становится понятно, что в 1937 году Добролюбов из Азербайджана не выезжал, это ему удалось сделать только в 1938 году.

Когда он выехал и каков был его маршрут? 17 февраля 1938 года он пишет Вересаеву о том, что подал на расчет и 20 марта ожидает получения денег. А в другом письме, написанном весной 1938 г. тому же адресату указывает: «…в мае буду в Баку (ул. Лермонтова, 2/7, Спраговскому Михаилу с передачей мне) — до 1 июня буду в Баку».

Дальше документальных свидетельств нет, но зато известно, что уже по прибытии в Ленинград 19 октября 1938 года Добролюбов обращается с письмом к В. Д. Бонч-Бруевичу, посылая ему свои произведения. Ответа он не получил.

По возвращении в Азербайджан о причинах этого молчания ему сообщил муж сестры Евгений Святловский — Бонч-Бруевич прислал ему сообщение, что не мог ответить из-за болезни. И Добролюбов 29 июля 1939 года из Баку пишет Бонч-Бруевичу новое письмо. В этом письме, на наш взгляд, хронология событий выстроена вполне точно:

«…Уже один раз я обратился к тебе (письмо и 2 вещи — “Яблони в саду” и “На улицах Ленинграда”), — пишет Добролюбов, по своей старой привычке обращаясь на «ты», — ответа не последовало, я был в Москве, хотел зайти — гордость не дала…».

Ясно, что Добролюбов оказался в Москве позже написания первого письма Бонч-Бруевичу. Именно обида на отсутствие ответа и сделала невозможным визит к последнему («гордость не дала»). А это означает только одно: в середине декабря 1938 года Добролюбов из Ленинграда отправляется в Москву, где, по свидетельству И. М. Брюсовой, переданному через Д. Е. Максимова К. М. Азадовским, он пробыл несколько недель.

Первое из дошедших до нас его писем после возвращения написано в Баку — это почтовая открытка со штемпелем отправления 4 января 1939 г. Если учитывать, что Добролюбов выехал из Ленинграда в середине декабря 1938 г., то как раз и получаются примерно 3 недели пребывания в Москве. Верный своим принципам приоритета «ручного труда», Добролюбов работает каменщиком, маляром, плотником, печником у крестьян, в колхозах, на строительстве школ и медпунктов.

О том, как живется в советском Азербайджане, он пишет Вересаеву 26 января 1940 года: «…условия очень трудные: ноябрь, декабрь, да и октябрь» . В письме к сестре в начале 1941 года: «…сидим нередко без огня, продукты от случая к случаю — район небазарный, покупают все на дорогах» .

Этим отчасти объясняется то, что письма Добролюбова уже после написания зачастую лежат неделями в ожидании отправки. Тяжелый физический труд с утра до вечера (а в 1936 году Добролюбову исполнилось 60 лет), оплачивавшийся копейками, тяжелейшие условия жизни, когда не всегда была возможность переночевать под крышей, приводили к тому, что процесс написания письма растягивался, к нему прибавлялись приписки и дополнения.

Кроме того, бывали периоды, когда у Добролюбова попросту не было денег даже на покупку марок (конверты зачастую просто склеивались им из бумаги), в этих случаях письмо отправлялось в категории так называемых «доплатных» — когда оплатить пересылку должен был адресат. Отсутствие самых необходимых вещей (вплоть до бумаги для письма) заставляло Добролюбова часто обращаться к родственникам и Н. Брюсовой с просьбой о присылке то одного, то другого.

Впрочем, как мы знаем из его писем к В. Брюсову, он всегда легко относился к собственности и считал обязанностью человека имущего помогать бедным, ему ничего не стоило, например, обратиться к Брюсову с просьбой выслать книги для его братьев по общине или деньги на покупку семян для казака, семье которого грозил голод.

Из письма Ирине Святловской[править]

«Сестре моей по плоти Ирине.
Привет. Отвечаю вкратце по наружности — денег и посылку не получил, потому что в конце августа я вышел из тюрьмы, адреса же в тюрьме не оставил. На почте мне сказали — она пошла обратно.
Пока работаю в своей бывшей строительной конторе. Тюрьма меня очень наказала — с квартиры украли почти все белье, одеяло и еще кое-что, оставили только самые рабочие рубашки.
Здесь сейчас простая новая рубашка в сельпо (?) 20 рублей, номерки же на белье очень трудно надеяться получить — слишком работается по-стадному — каждый вечер ходить за ними и стоять даже не в очереди, а в давке толпы, невыносимая волокита. Здесь так.
Уполномоченный ГПУ предложил мне, в общем, выехать из Баку, но все это как-то неформально — при высылке запрещают 6 городов (и Петроград), мне же уполномоченный говорил: езжайте хоть в Петроград. Времени мне не указать.
В общем, выехать я желаю сам в направлении на Самару, главным же образом, в Семиречье, но когда — не знаю. Последний мой арест в ГПУ (хотя непродолжительный) был мне очень полезен, хотя нередко некоторыми другими сторонами слишком тяжел, об этом объясню когда-нибудь.
Требую известий о сестре Лене.
Привет всем знающим нас.
Жму твою руку.
Подпись руки: Александр Добролюбов.
Пр[иписка]. Ответьте о Брюсовых — ввиду того, что я писал — поручить им напечатать несколько страниц.
Если б ты прислала мне хоть 2—3 рубашки, меня ужасно устроило бы. Здесь почти невозможное положение.
Мне пишите: Баку, Торговая, 37, квартира Гайдули, мне.
Пока не выезжаю, думаю, наверное, пробыть весь октябрь. В деньгах не нуждаюсь.»

Архив Г. Е. Святловского. Письмо датируется началом сентября 1930 года, сразу после выхода Добролюбова из тюрьмы после ареста.

Другое письмо:

«…я в Баку хотя живу даже второй месяц, но живу непрописанный, не мог, не сумел прописаться (что очень плохо в отношеньи закона страны). Не только что у меня нет квартиры — я даже ночую часто на работах, иногда у разных знакомых, иногда на вокзалах.»

Архив Г. Е. Святловского.Письмо приблизительно можно датировать июнем-июлем 1939 года.

Из домашнего архива сына Ирины Святловской — Глеба Евгеньевича Святловского.[править]

«Своего дядю — поэта Александра Михайловича Добролюбова я впервые увидел 27 августа 1938 года. Я тогда был 15-летним подростком, школьником, занимавшимся в кружке юных натуралистов под руководством писателя Виталия Бианки.

Тем летом мы жили на даче в деревне Сурики (сейчас это Новгородская область), в двух километрах от станции Мстинский Мост Октябрьской железной дороги. Наши три маленькие дачные комнатки на втором этаже старого дома, которые мы снимали у крестьянина Ивана Михайлова, выходили окнами на берег реки Мсты, где я пропадал целыми днями с удочками и переметами.

В тот вечер я тоже возвращался домой с речки. Около дома меня встретила мама, Ирина Михайловна Святловская (урожденная Добролюбова), и сообщила новость: к ней приехал ее старший брат (и мой дядя) Александр, с которым она не виделась около сорока лет.

О нем она рассказывала мне и раньше, но дядю я никогда до тех пор не видел.

Поднявшись по лесенке, я увидел пожилого, очень приятной наружности человека. Это и был Александр Добролюбов, которого мама представила мне как брата Сашу.
Одет он был довольно бедно. Лицо украшала небольшая бородка. Мы поздоровались.

Не помню его рукопожатия, но что-то родное и близкое сверкнуло для меня в этом пожилом, но еще не старом (ему было 62 года) человеке в кожаной тужурке.

Он был молчалив — как мне тогда показалось, — от усталости. Вспыхнувший во мне интерес к нему сразу погасили насущные проблемы подготовки к ужину, отдыху и ночлегу.

Прежде всего, надо было обеспечить дядю Сашу местом, и я предложил пойти к хозяйке, чтобы попросить у нее матрас или мешок с сеном или соломой.

Все удалось как нельзя лучше.

Но разговора между нами тогда так и не состоялось: я был так утомлен после рыбалки, что, наскоро выпив чаю, лег спать, а на другой день мама вместе с ним уехала в Ленинград.

В моем архиве хранится почтовая карточка, которую мама написала в 3 часа дня 27 августа 1938 года своему мужу и моему отцу Евгению Евгеньевичу Святловскому — профессору, основоположнику центрографического метода в экономике, автору книги «Занимательная статистика» (Л., 1933), — в тот самый день, когда приехал дядя:

«Женя, сегодня в половине второго, когда я собиралась уходить на станцию, неожиданно приехал Саша…
Поверишь ли, мы едва узнали друг друга. А Саша говорит, что и меня едва узнает, главное, будто бы не узнает моего голоса…
В общем, — ничто не случайно. И, как видишь, мне надо было быть здесь, в Суриках, — чтобы встретить и принять Сашу…
Голос его не изменился совсем, и по нему я сразу узнала, что это он, но наружностью и постарел, и похудел как будто сильно…
Сейчас он остался дома, а я пошла на почту и за сахаром… Жду ваших писем.
Глеба еще нет дома, где-то он на реке и с Сашей еще не встретился.
Сейчас иду сделать остановку на Сашином билете, он у него годен по 30-е включительно, значит, верно, приедем вместе.
Ну, прощай. Целую всех вас и жду весточки.
Вероятно, приедем 30-го с дешевочкой: встретьте нас в 3 часа. Тв. Ира».

Потом я узнал, что сначала Добролюбов, не зная, что мы на даче, приехал на нашу городскую квартиру — Геслеровский пр. (ныне Чкаловский), д. 7, кв. 1. Это был деревянный двух­этажный дом. Поскольку он приехал на рассвете (а может быть, даже в середине ночи), он не захотел позвонить, чтобы не разбудить никого, — и устроился калачиком прямо на крыльце.

Утром его разбудил наш дворник Степан Крутиков, выходивший подметать улицу и двор спозаранку.
Узнав, что он брат хозяйки кв.1, он очень удивился, что дядя Саша не позвонил. Он рассказал ему, что мы на даче, и дядя Саша выехал в то же утро к нам, на станцию Мстинский Мост.

Сейчас мне ясно, что целью приезда дяди Саши была не только встреча с сестрой, но и попытка получения прописки и паспорта, а также устройство на работу.

Трудности жизни в его скитаниях по Азербайджану возросли, а отсутствие паспорта ему грозило серьезными неприятностями — вплоть до ареста и принудительной высылки на Север.

Я остался на даче, поскольку оставалось еще несколько дней до начала занятий в школе.
Каждый день я расставлял переметы, и мне везло — я возвращался домой с уловом, снабжая свежей рыбой домашних.

По приезде в Ленинград я узнал, что в нашей четырехкомнатной профессорской квартире дядя Саша выбрал для себя самое что ни на есть укромное место: чулан за кухней, примерно 8 м2, который пустовал из-за отсутствия ванны.

В этом выборе, который даже меня удивлял, был весь его особенный уклад, вся скромность привычного самоограничения и всё его отрицание удобств «образованного» мира, людей умственного труда.
Этот чуланчик давал ему свободу и независимость от нашего мира, от людей, живущих разговорами, забывающих о великом озарении молчаливых.

Кроме того, жизнь города и горожан в конце 1930-х годов была насквозь пронизана доносами, арестами и т. п.

В каморке дяди Саши по вечерам всегда горел свет.
Его постоянным добрым и умным другом стал мой старший брат Михаил, студент химического факультета университета, эрудированный юноша двадцати лет, любящий поэзию.

Именно он, как и мой отец, внес в пребывание дяди у нас ту подлинную струю жизни, в которой он всегда нуждался.

За короткие три месяца дядя Саша устроился на временную работу, получил паспорт и временную прописку.
Кроме того, он просмотрел свой изданный 33 года назад сборник «Из книги невидимой» и отметил лучшие, по его мнению, произведения.

Дядя Саша отказался не только от удобств наших четырех меблированных комнат, но и от участия в наших скромных обеденных трапезах.
Он стремился никому не мешать, быть максимально незаметным в нашей квартире, где дружно жила вся наша семья (6 человек).

Мы обедали всегда, по возможности, вместе, конечно, приглашали и дядю Сашу, но он всегда отказывался. Как и чем он питался, — мы не видели.

У него был свой собственный бюджет, и он, видимо, не хотел, чтобы сестра Ирина что-либо тратила на него.

Правда, жили мы довольно скудно, если не сказать бедно. Отец, хотя и имел звание профессора, не имел постоянного заработка в одном месте.

Будучи первоклассным референтом, он, главным образом, переводил научные рефераты с английского и немецкого языков и был вынужден работать день и ночь, чтобы одеть и накормить нас четверых. Мама изредка работала и занималась хозяйством по дому. В начале 1930-х годов у нас жила еще и няня — Екатерина Ивановна, бывали и домработницы.

Судя по всему, у дяди Саши возникло намерение переиздать книги, напечатанные до революции.

Ему стал помогать мой брат Михаил. Конечно, намерение это действительно было очень наивным: для прославления советской власти книги эти были совершенно непригодны, а для читающей публики — малоинтересны.

Но фактически на пишущей машинке была перепечатана книга А.Добролюбова «Избранные стихотворения» (М.,1900, под ред. В.Брюсова и с биографическим очерком Ивана Коневского), а также газетные отклики на гибель его сестры Марии Добролюбовой. Кроме того, в оригинал «Из книги невидимой» (М.,1905) им была [внесена] авторская правка.

Добролюбов уехал от нас в декабре 1938 года — в Москву. Там он навещал Иоанну Матвеевну и Надежду Яковлевну (вдову и сестру Валерия Брюсова), а также В.В.Вересаева, с которым у него была переписка еще в Азербайджане.

После Москвы он вернулся в Азербайджан. Мне кажется, что дядя Саша, чувствуя, что близится старость, а возможностей найти работу становится все меньше, предполагал остаться в Ленинграде, а также через Вл. Бонч-Бруевича получить более легкую работу в одном из издательств (об этом имеется его письмо Бонч-Бруевичу). Но предложений помочь в трудоустройстве так и не поступило, а желающих пригласить его жить в своей квартире тоже не нашлось. Больше мне так и не пришлось увидеть дядю Сашу.

По­следнее письмо от него (точнее, открытка) датировано им 2 декабря 1943 года. По рассеянности он забыл указать в адресе название улицы, но открытка дошла, так как кто-то прочел это название на обороте, в тексте письма: «Очень прошу дворника дома Геслеровский, 7 сообщить, что ему известно о пребывании Ирины Михайловны Святловской (рожденной Добролюбовой, Геслеровский, 7, кв. 1), может быть, вам известно, если она выехала, — в каком направлении, — убедительно прошу. Брат Ирины — А. Добролюбов. 02.12.1943. Уджары».

Долгое время, находясь на фронтах войны, я ничего не знал о судьбе дяди. После Победы, в марте 1947 года, мы с мамой получили письмо от Ильи Петровича Яркова — замечательного человека, долгое время занимавшегося собиранием материалов о Добролюбове. В письме сообщалось, что, по слухам, Александр Михайлович выехал из Уджар и умер где-то в дороге.

Но мне всегда очень хотелось выяснить на месте обстоятельства последних лет его жизни, поговорить с людьми, его знавшими, узнать, как и когда он умер и, по возможности, где похоронен. Заветная мысль, несмотря ни на что, осуществить поиски следов Александра Добролюбова, была реализована мной в 1979 году.

Из домашнего архива сына Ирины Святловской — Глеба Евгеньевича Святловского. Уджары[править]

В конце лета я выехал в Баку, а оттуда отправился на станцию Уджары Закавказской ж.д.

Я ходил по домам жителей станции, показывал его фотографию 1938 года (которую дядя Саша сделал в Ленинграде на паспорт), расспрашивал, не помнит ли кто-нибудь этого человека. Мне удалось не только пройти по местам пристанищ и последних недель и дней рабoты и жизни Александра Михайловича, но и познакомиться с людьми, которые хоть и с трудом, но вспомнили этого незаурядного человека… Я записал их адреса и потом, уже вернувшись домой, в Ленинград, продолжал письменно уточнять полученные от них сведения.

Завуч Казыкумлакской школы Магеррам Ширалиев, бывший во время войны учителем физики, вспомнил, что Добролюбов в июле-августе 1944 года работал в его школе, ремонтируя ее. Он рассказал, что Добролюбова все считали очень грамотным человеком, даже районный прокурор с ним дружил. Еще его называли «агир» — то есть «сильный». Во время работы в школе он раз в неделю ездил в баню, в Уджары. До Ширалиева позже дошел слух, что Добролюбов в Уджарах и умер.

О смерти Добролюбова Ширалиев рассказывал совершенно фантастические вещи, будто бы «в телогрейке у него было много денег, а в сумке — хороший документ». Любопытно, что другой свидетель рассказывал похожую историю: будто бы Добролюбов, предчувствуя приближение смерти, попросил разрезать его ватник, откуда якобы извлекли зашитый в него документ, в котором содержалось царское распоряжение (с царской же собственноручной подписью), в котором ему гарантировалась свобода от преследований и тюрем.

Факт дружбы с прокурором Кельбаджарского района подтвердил и Мисир Мисиров, бывший во время войны секретарем райкома ВКП(б). Прокурор иногда даже помогал Добролюбову, давая ему буханку хлеба. По словам Мисирова, Добролюбов, несмотря на возраст, был очень крепкий, сильный человек, никогда не жаловался на нужду — никто не слышал от него ни единой жалобы. И еще Мисиров запомнил, как дядя Саша «учил не убивать комаров, а мазать лицо тем, что их отпугивает». Конечно, после этих слов невозможно было сомневаться в том, что рассказ велся именно об Александре Добролюбове.

Еще один знавший Добролюбова человек (я не записал его имени), которому в 1944 году было 16 лет, рассказал, что во время войны электрического света не было, и Добролюбов читал книги при керосиновой лампе, — это были русские книги, азербайджанского языка он не знал. Он рассказывал, как шутил с дядей: «Ты декабрист, Добролюбов? Скажи прокурору!» Тот смеялся в ответ: «Ты не знаешь, кто я…» Можно предположить, что, будучи школьником, он намекал на Н.А.Добролюбова, которого по ошибке считал декабристом.

Мне рассказали, что Добролюбов во время войны работал на заводе «Азбиян». Я решил обратиться в архив в Уджарах. И тут меня ждала удача. Мне показали и разрешили скопировать «листок прибытия», который заполнили на Добролюбова в конце 1942 года.

Привожу его целиком:
ЛИСТОК ПРИБЫТИЯ
Добролюбов Александр Михайлович.
Родился 1879??? , г. Ленинград, Приморский р-н.
Пол — мужской.
Национальность — русский.
Проживает по адресу: З-д «Азбиян». Уджарск.
Ул. — дом. — № — Уджарск. Аз.ССР, Евлахск.
Прибыл.
Отношение к воен. сл.: невоеннобязанный.
Работает в Азбияне в качестве рабочего.
Прописывается по паспорту СССР № 126.
Выдано: Уджарск РО НКВД.
Печать.
Завод Азбиян
Ст. Уджары Азерб. ССР.
Листок составлен 18/XII 1942г.
Подпись: А. Добролюбов»

Одним из важнейших стало мое знакомство с Марией Носовой, которая жила в здании № 5 железнодорожной станции. В этом здании она жила всю войну — и в нем же она проживала в момент моего приезда в Уджары (этот факт позже подтвердила мне и учительница школы № 4 г.Уджары В.И. Розова). Когда я показал ей фотографию дяди Саши, она сразу узнала его, причем в разговоре она описала его внешне еще до того, как я показал ей эту фотографию.

Носова рассказала мне, что А.М. Добролюбов проживал в этом доме в квартире С.Н. Ружецкой, которая работала телефонист­кой на железнодорожном телеграфе. По словам Носовой, Добролюбов уехал из Уджар либо в конце 1945 года, либо в начале 1946-го, но в любом случае — после Победы. Уточнить это она посоветовала у самой Ружецкой или ее дочери. Со Станиславой Николаевной Ружецкой мне встретиться не удалось — она к тому времени переехала в городок Тимaшевск Краснодарского края.

Мне удалось пообщаться с ее дочерью — Лилией Константиновной Подобулкиной, которая жила в Уджарах и рассказала мне, что действительно Добролюбов жил у них некоторое время в 1945 году. ::«Он был старый-старый, — рассказывала она, — еще более худой, чем на этой фотографии. Еле ноги передвигались. Во сне, помню, храпел сильно… Он печником работал — очень хороший был печник. Очень много читал. Не любил ни шутить, ни говорить, такой — нелюдимый был. А вообще, хороший очень. Очень деликатный, умный, всегда умные слова говорил. Писал очень красиво. Одевался чисто, но из верхней одежды у него одна фуфайка была. Читал газеты и говорил: “Немцы проиграют войну”. Он много чертил печки — в своем углу. Писал что-то. Все время читал. Хорошо знал математику, и детям помогал уроки готовить. Помогал и маме — хлеб приносил нам. Всего жил у нас месяца три, может, полгода».

Дальше Лилия Константиновна рассказала, как Добролюбов их покинул: «Однажды я вернулась домой, спрашиваю: “Где старик-то?” — “Ушел”, — отвечают». Так и ушел — в одной фуфайке, а дело зимой было».

Добролюбов ушел от них к Евдокии Дрыга — 90-летней женщине, жившей на Железнодорожной улице, в доме № 1. Она же, по словам Подобулкиной, его потом и похоронила — на старом кладбище Уджар. Вещей у него, кроме упомянутой фуфайки, не было совсем. Не осталось и никаких записей Добролюбова — он забрал их с собой, к Дрыга, а через некоторое время после его смерти умерла и она.

Подобулкина дала мне адрес Ружецкой, своей матери, — в городе Тимашевске.

Я ей написал, мы обменялись несколькими письмами, из которых, наверное, самым информативным было написанное 19 марта 1984 г.:

Письмо Ружевской и встреча с ней[править]

«Привет из г. Тимашевска!

Здравствуйте, Глеб Евгеньевич!.. Я Вашего дядю взяла к себе, т. к. мне было его жаль, что он скитался. Он был очень жалок, плохо одет. Когда я взяла его к себе, он был очень скрытным, и я его ни о чем не расспрашивала.

Он не хотел разговаривать с людьми, избегая их. Работал он печником, зарабатывая на кусок хлеба… Он меня понял и стал уважать меня и моих детей, даже помогал в учении…

Он был очень грамотным и знал нашу Россию, каждый ее уголок. Читал он без очков. Следил за газетой и за сводкой, что передавали о войне. Сам никуда не выезжал.

Я его знала с 1945 года. Ему было лет 70, если не больше.

[Александр Михайлович] верил мне, доверял мне и моим детям. Они его [тоже] уважали. Но он был очень дряхлым.

Когда ко мне поставили портного военного, Добролюбов ушел от меня к другой женщине. Там он умер, и мы все собрались и похоронили его на кладбище в Уджарах.

Не могу Вам сказать, в каком месяце и какого числа, но в 1945 году. Он мне признался, что в царское время он был генералом???. От него у меня ничего не осталось… Если что осталось от А. М. Добролюбова, то только у этой женщины. Но она давно умерла.

А там, где было кладбище, построили дом, так что ничего не найти».

В этом же письме С. Н. Ружецкая пригласила меня к себе, в Тимашевск.
Я не замедлил воспользоваться ее приглашением и летом того же 1984 года выехал туда. Встреча состоялась 5 августа 1984.

Вот что рассказала крaткo С. Н. Ружецкая о себе.

«Мне некуда спешить, я с 1904 года. Мамочка рано умерла, мне было лет 5. Мы из крестьян. Вдова с 1939 г., трое детей. Я окончила 2 класса деревенской школы, а потом, чтобы стать гpaмoтной, училась самоучкой. После смерти мужа и сестры, которая жила в Уджарах, я с двумя детьми попала сюда. Меня при­няли на работу телефонисткой железнодорожной связи. И дали квар­тиру с печным отоплением».

История ее знакомства с Добролюбовым была такова. Дело было летом, ей понадобился печник, чтобы починить печь, которая немного коптила. На железнодорожной пекарне она повстречала старика, который чинил печи.

«Я его спрашиваю: — Вы работаете, дедушка? — Работаю, — отвечает. Он согласился помочь мне. А потом уже, когда он пришел ко мне, я узнала, что у него нет жилья, даже нет постоянного места для ночлега. — Где же вы ночуете? Он говорит: — Да где придется… Иногда и под забором…»

Ружецкая пожалела Добролюбова и пригласила его пожить у себя — как постояльца. На мой вопрос, брала ли она с него какую-то плату, она с негодованием ответила: “Да что вы! Старый человек, что с него брать? Конечно, никакой платы не было… Выглядел ваш дядя плохо, — продолжала она. — Старенький совсем, очень сутулый. Но ходил без палки и читал без очков. Свежие газеты читал. Сводками интересовался — утром и вечером. Говорил: “Проиграет немец! Он неправильно пошел…” А когда стали приходить известия об их отступлении, он сказал: “Вот тебе и победа!” Действительно, вскоре советские войска вошли в Берлин, и все узнали об окончании войны.

Очень скромный был. Спал на полу — было у него такое ватное серое пальто, так он на нем спал. Я ему матрас предлагала — наотрез отказался. Предлагала постирать — тоже ни в какую — ходил на речку и там сам стирал. С нами дома не ел ничего — видимо, старался никак не обременить нас. Утром, бывало, уйдет, а вечером вернется — и все.

Я его обычно по отчеству называла: “Михайлыч”, а он меня — “Николаевна”. Но был он скрытным, мало чего о себе рассказывал, а я и не расспрашивала особенно. Но однажды признался мне, что он был генералом царской армии. Тогда я и поняла, что он скрывается — чтобы его не нашли и не арестовали. А вещей у него почти ничего не было. Вот только это пальто, да еще мешочек старенький — и всё».

Добролюбов, по воспоминаниям Ружецкой, проявил себя как добрый и внимательный человек, старался чем мог отблагодарить приютивших его людей. Покупал и приносил хлеб и продукты, помогал детям готовить уроки, особенно по математике, которую хорошо знал.

Вообще, о его знаниях она отзывалась весьма высоко, хотя и не очень ясно: «Он знал всё, каждый уголочек!» Уточнить, что она имела в виду под «каждым уголочком», мне не удалось…

А однажды, по словам Станиславы Николаевны, он купил и принес в подарок ее детям игрушечные лодочки. «Зачем же вы потратили деньги?” — спрашиваю. А он: “Ничего, пусть будут!»

“Эти лодочки у нас долго потом еще стояли… К детям он очень хорошо относился. Правда, сначала боялся, что они к нему залезут, но я сказала: не бойтесь, мои дети ничего не возьмут, — и он успокоился».

Сколько времени Добролюбов прожил у Ружецкой, точно установить не удалось. 80-летняя женщина помнила плохо и называла разные сроки — от одного месяца до трех. Расставание было связано с тем, что к Ружецкой в квартиру подселили военного портного. Добролюбов не стал жить с ним в одном доме и перешел к Евдокии Дрыга — той самой, о которой говорила и Подобулкина.

Продолжение Биография Добролюбова

Ружецкая иногда встречала Добролюбова и после его ухода к Дрыга: «Он часто голодный ходил, особенно незадолго до смерти. Однажды я увидела его из окна (мы на втором этаже жили) и через окно позвала его. И покормила. Нам хлеба выдавали по 300—400 граммов в день, но я все равно его покормила — очень уж жалко его было. А военный портной в это время делал китель. И взял — на Михайлыча надел. И пошутил: мол, померю на вас, а если подойдет, то вам и отдам. Михайлыч надел китель — и так сразу повеселел, прямо как заново народился.

А через неделю я узнала, что он умер. Собрались мы, женщины, попросили, чтобы на кладбище выкопали могилку, одели его в чистое белье — так и похоронили. Конечно, ни креста не поставили, ни памятника никакого… А потом купили пол-литра, как полагается, помянули. Всё, что у него было, — мешочек, документы (если были) — всё осталось у старухи, у которой он жил».

Ружецкая подтвердила то, что сказала нам ее дочь, — кладбище, на котором был похоронен Добролюбов, после войны вскоре было снесено, а на его месте выстроен дом. Я попытался выяснить, как документально тогда оформлялась смерть — были ли нужны какие-то справки от врача, из милиции, чтобы похоронить умершего. Судя по ее словам, во время войны эта процедура была максимально упрощена, и его похороны обошлись вообще без всяких формальностей…

Там и окончился путь великого скитальца…»[2]

Источники: 1. Александр Кобринский «Жил на свете рыцарь бедный» (Александр Добролюбов: слово и молчание) 2. Александр Кобринский. Разговор через мертвое пространство (Александр Добролюбов в конце 1930-х — начале 1940-х годов) 3. Библиотека поэзии
Сергей Константинович Маковский. Александр Добролюбов (Глава из книги “Портреты современников”) 4. Солнцева Наталья. Николай // Солнцева Н. Китежский павлин: филологическая проза. Документы. Факты. Версии. – М., 1992. – С. 5-78.

  1.  31 декабря 1911 года Александр Блок записал в дневнике: «Главари революции слушали ее беспрекословно, будь она иначе и не погибни, – ход русской революции мог бы быть иной».
    По слухам, ее послали на террористический акт, но кровь, которую ей приходилось видеть на полях сражений, не позволила с чистым сердцем решиться на «мирное» убийство.
    Предвидя обвинения в трусости, она приняла яд.
  2.  Существовало мнение, что о судьбе Добролюбова после революции ничего не известно. Родной брат его, Георгий Михайлович при встречах в Париже, не мог ответить на этот вопрос: «Достоверно только, что в 1918 г. брат Александр проживал в Баку. Что с ним сталось позже, жив ли до сих пор? Не знаю». К. Мочульский (в своей последней статье, напечатанной в кн. 32 «Нового Журнала») замечает: «По слухам, Добролюбов погиб во время гражданской войны 1918 года». Но предоставляемый нами материал опровергает это

Благодаряю Sibor за помощь в поиске материалов.

При полном или частичном использовании статьи ссылка на наш сайт обязательна.

 

Ещё материал из источника

«БОЛЬНОЕ БЕСПОКОЙСТВО»: НОВЫЕ МАТЕРИАЛЫ К БИОГРАФИИ АЛЕКСАНДРА ДОБРОЛЮБОВА (начало)

      В ночь со второе на третье августа 1899 года по Выборгскому шоссе в сторону станции Удельная ехала казенная карета без опознавательных знаков; в ней, в сопровождении одного или двух специально обученных (и, вероятно, привычных ко всему) жандармов, везли двадцатидвухлетнего молодого человека, сделавшегося жертвой обмана со стороны своих близких. Около полуночи его вызвали из дома, сообщив, что градоначальник требует его немедля к себе: для любого, находящегося в здравом расположении духа, была бы очевидна ловушка: напротив, для него, исступленно подозрительного, в этом не было ничего необыкновенного – иначе бы мы об этом узнали. Около трех часов ночи прибыли на место: левый поворот, правый – и, наконец, ворота «Дома призрения душевнобольных». По правилам вновь прибывшим полагалась ванна: больной, не сопротивляясь, принял ее и уснул до утра1. Наутро последовали формальности: Свернуть )

«Фамилия, имя, отчество больного: Александр Михайлович Добролюбов
Возраст: 23
Время поступления: 3 августа 1899 г.
Рост: 166 см2.
Вес тела: 3 п<уда> 22 ф<унта>
Телосложение: среднее
Костная и мышечная система: развиты правильно; мышцы развиты слабовато.
Общее состояние питания тела: удовлетворит.; подкожный жир развит слабо.
Кожа, видимые слизистые оболочки и лимфатические железы: Кожа норм. окраски. На спине у левой лопатки большое родимое пятно (величиною в 2 пятака) и около него серия маленьких родимых пятен; такие же мелкие имеются и на других местах кожи.
Голова: <пропускаем измерения черепа> густые длинные волосы, зачесанные так, как носят послушники в монастырях.
Лицо: Ассиметрии нет.
Глаза: зрачки равномерны; реакция на свет довольно вялая.
Уши: правильные
Нос: правильной формы
<…>
Чувствительность всякого рода: Болевая и тактильная сохранены, но несколько понижены. Плохо отличает и делает ошибки в количестве ощущений» 3.

Вероятно, первые пункты анкеты были заполнены фельдшером или кем-то еще из младшего медицинского персонала. Позже к опросу подключился приват-доцент, один из главных специалистов клиники, восходящее светило психиатрии П. Я. Розенбах.

«Условия наследственности: Племянник отца (матери) был душевнобольной.
Условия утробной жизни и акта родов матери: Родился вторым ребенком, доношенным, здоровым. Старший брат умер от воспаления мозговых оболочек.
Физическое здоровье и соматические болезни с детства: Был болен воспалением мозговых оболочек, когда ему было 2 года. Перенес корь и скарлатину.
Условия полового развития и половых отправлений: Сношений с женщинами не имел.
Воспитание, образование и умственное развитие: Учился в гимназии и в Университете до 4-го курса. Окончат. экзамена не держал. Занимался усердно и ровно. Обладал блестящими способностями как в науках, так и в искусствах. Писал стихи, любил музыку.
Спиртные напитки, табак, морфий и другие вредные влияния: В течение 1 ½ года, когда ему было 18 лет, злоупотреблял морфием и гашишем. Потом оставил.
Занятие, образ жизни, общественное положение, отношение к другим людям: Материально был обеспечен, но очень нерасчетлив. Ушел из дому с тем, что будет жить самостоятельно; но денег ему никогда не хватало и он часто даже голодал; но дома из гордости наотрез отказывался поесть. Был потрясен самоубийством товарища, в котором, по-видимому, упрекал себя. С людьми сходился легко и был любим; всегда деликатен и приветлив.
Условия семейной жизни: Братья (младшие) его побаивались. С матерью выходили иногда столкновения по разным поводам»4.

В этой сцене (вообразить которую, благодаря выразительной сухости протокола, не составляет труда) мало случайного: и место действия, и личности беседующих лиц известны нам в существенных подробностях. Декорации для происходящего были воздвигнуты за тридцать лет до начала нашей истории, когда наследник цесаревич (будущий Александр III) ассигновал из своих средств значительную сумму на строительство «Дома призрения для душевнобольных» и обещал впредь субсидировать его содержание. Пять лет спустя слегка экзальтированный корреспондент столичной газеты отправился посмотреть на воплощение монаршей милости:
«Массы пассажиров, проезжающих в Парголово и обратно, не могли не обратить внимания на эти кокетливые домики, среди которых возвышается легкая, почти прозрачная, церковь в русском стиле, с ее золотою граненою маковкою, – это и есть Дом призрения душевнобольных, отделенный небольшим полем от Временной Загородной больницы. Перед Домом разбросаны там и сям недавно еще отстроенные красивые и просторные дачи на новых участках, отдаваемые в аренду Удельным ведомством.
Вот обстановка, среди которой находится учреждение, основанием которого мы обязаны заботливости Августейшего учредителя. <…>
К домам душевнобольных, к больницам для умалишенных публика, даже весьма образованная, весьма развитая, относится с какой-то брезгливостью, с каким-то страхом, в котором кроется точно боязнь за самого себя, за возможность попасть в этот вертеп отпетых людей, в котором денно и нощно слышен плач и скрежет зубовный, раздаются стоны и мучения обезумевших людей и мрачные стены оглашаются диким хохотом и безумною речью несчастных мучеников. При этом, каждому мерещатся страшные аксессуары, сопровождающие обстановку душевнобольных: голые грязные стены и полы, грубая тяжелая мебель, изодранные и запачканные платья, веревки, смирительная рубашка, бритые головы и страшный душ <так!>.
Совершенно понятно, что такая картина этих скорбных домов способна только отталкивать от них человека даже с весьма крепкими нервами и энергическою любознательностью.
Но при этом совершенно забывают как успехи психиатрии и гуманности, так и практические результаты совершенно нового взгляда в отношении ухода за душевнобольными.
Нам неизвестно, насколько положение страдающих душевными болезнями изменилось к лучшему, насколько к ним применены новые научные и практические приемы во всех вообще больницах; но то, что мы видели и с чем успели познакомиться в Доме призрения душевнобольных – произвело на нас прекрасное впечатление.
Если бы нам пришлось ходить по павильонам и садикам Дома призрения одним, без обязательных указаний наших просвещенных и высокогуманных путеводителей, то, говорим откровенно и без всяких преувеличений, мы с трудом и не скоро могли бы ориентироваться среди этой массы разнообразно одетых и совершенно обыкновенных на вид людей.
Обитатели Дома призрения имеют вообще до того обыденный, ординарный вид, что больных можно принять, пожалуй, за дачников, за обитателей какой-нибудь гостиницы на водах, за фермеров, рабочих, словом за кого угодно, но не за страдающих душевными болезнями.
Во время осмотра одного из павильонов, мы заметили, что за нами уж очень пристально следит какая-то личность. (Необходимо заметить, что при посещении домов умалишенных не мешает быть постоянно настороже и избегать изъявления расположения и сочувствия со стороны больных). Пристально следившую за нами личность мы, по наружному виду, приняли было за больного, между тем как это был весьма почтенный и усердный сторож того павильона, который мы осматривали. <…>
Смотря на этих мужчин и женщин, одетых в разнообразные костюмы и свободно расхаживающих по садам, а иногда занятых каким-нибудь делом, совершенно забываешь, что находишься среди душевнобольных. Лица меланхоликов, или страдающих другими, не столь резкими формами душевных болезней, большею частью так спокойны и обыденны, что кажется, будто это все совершенно здравомыслящий народ. Этот наружный вид больных, спокойствие и смелость, с которыми они окружали нас при входе в павильоны, лучше всего свидетельствуют о том, как хорошо обходятся с ними.
Больные вежливо раскланивались с нами, подходили нередко к директору и совершенно фамильярно просили у него папирос, которые он охотно им раздавал, разговаривали с нами, разумеется, на свои любимые темы. Один, например, граф К., серьезно докладывал, что он недавно произведен в генерал-адъютанты; другой, бывший учитель математики, выказал большую эрудицию, стараясь доказать нам свое происхождение от царевича Алексея Петровича; какая-то женщина заботливо справлялась о здоровье жениха своего, фельдмаршала Суворова. Вообще мужчины гораздо разговорчивее и общительнее женщин и несравненно деятельнее их»5.
Эту гуманистическую традицию, щедро описанную хроникером, продолжил работавший в Доме призрения в конце 1890х годов Павел Яковлевич Розенбах (1858 – 1918). Даже скупые строки его биографии6 выдают в нем натуру незаурядную: окончив одну из петербургских гимназий, он поступил на историко-филологический факультет университета, но, разочаровавшись в нашей с вами, любезный читатель, профессии, перешел в Медико-хирургическую академию. Окончил он ее в 1881 году; судя по всему, с отличием, поскольку был оставлен при кафедре душевных болезней, где защитил под руководством профессора И. П. Мержеевского (запомните это имя) диссертацию «О влиянии голодания на нервные центры». Исследовал эпилепсию и травматические неврозы; не чуждался просветительства; впоследствии особо интересовался пограничными ситуациями между психическим расстройством и особенностями характера. С 1904 года возглавлял психиатрическое отделение Николаевского военного госпиталя; был профессором Психоневрологического института; изучал юридические аспекты душевных болезней (в частности, исследовал проблему расторжения брака на почве странностей одного из супругов); приобрел особенную известность в качестве судебно-психиатрического эксперта. В 1909 году журнал «Пробуждение» (один из бесконечных клонов «Нивы» с легким уклоном в эстетизм) напечатал краткое изложение его лекции «Причины современной нервозности и самоубийств»7, где он с огорчением фиксировал первопричины упадка нравов: появление больших городов с их трамваями и автомобилями («отсюда стали вытекать бессонные ночи и постоянная осторожность и нервность при появлении на улице, несущей отовсюду смерть»), парламенты («предвыборные агитации, выборы, борьба партий – все это находило себе отражение в обывателях»), освободительное движение («сопряженные с этой работой террористические акты, смертные казни, аресты, ссылки – все это служило источником общей тревоги и влияло и влияет на нервную систему»), излишняя гуманность («из-за нее сохраняется и поддерживается жизнь больных детей, которые, дойдя до зрелого возраста, порождают природных неврастеников»), алкоголизм и «ресторанная жизнь», а также (смотрящееся в этом шипастом позитивистском букете весьма инородно) слишком позднее начало половой жизни.
Благодаря череде случайностей у нас есть изображение его своеобразной натуры, вышедшее из-под весьма изящного пера: дело в том, что одним из его мимолетных пациентов в 1910-е годы был Э. Ф. Голлербах (в нижеследующем отрывке он говорит о себе в третьем лице):
«Блуждания по лабиринтам философии привело Г. к изучению мистического опыта, единственного ключа к загадкам Мира.
Когда в разговоре с Розенбахом Г. пытался убедить его в реальности мистического опыта и в возможности прикосновения к Абсолюту, профессор воскликнул иронически:
– Не знаю! Я лично не испытал прикосновения к Абсолюту и не знаю, что это за штука.
Напрасны были ссылки на мистиков и философов средневековья. Розенбаха нельзя было убедить даже ссылкой на современного психолога В. Джемса. Оказалось, что он не читал классической работы последнего – «Многообразие религиозного опыта». Имена И. И. Лапшина (автора замечательной брошюры «Вселенское чувство») и П. Д. Успенского (автора глубокого исследования «Tertium Organum») также ничего не сказали Розенбаху – он признался, что не слыхал этих имен. На упоминание о В. В. Розанове Розенбах сказал возмущенно:
– Да ведь это старый дурак!
Своему пациенту он прямо заявил:
– Несомненно, вы – человек очень начитанный и широко образованный, но ведь вы увлекаетесь фантастическими бреднями, высказываете бредовые идеи!
Г. никак не мог убедить Розенбаха в том, что нам дано только видимо-текущее, а начала и концы скрыты от нас, лежат в области нуменального.
Бромистый натр и больничный режим – это все, что обычно предлагают господа психиатры своим пациентам и все, что они могут предложить. Им непонятно, что никто не в силах дойти до божественных откровений в «здравом» рассудке, что всякое душевное смятение, всякий мятеж души порождается в нас высшими силами. Мистическая воля представляется психиатрам безумием. Но кто же из подвижников и рыцарей духа не предпочтет остаться свободным и безумным в своем внутреннем самоутверждении, нежели благоразумным рабом слепой и косной данности, мертвящей необходимости внешнего мира?..»8.
Таков был врач – но вглядимся внимательнее в черты сидящего напротив него пациента.
Замечательная жизнь Александра Михайловича Добролюбова, сделавшаяся еще в начале ХХ века становым сюжетом модернистской агиографии, в настоящее время многократно описана9. Второй ее этап – вслед за «беспечальным детством», рисуемым обычно грубоватыми мазками – гипертрофированное декадентство, видимое во всем – от литературных опытов, до внешности и жилища. Из множества примеров выберем один – не вовлеченный, кажется, до сих пор в филологический оборот:

«Помню еще вечер у Зинаиды Афанасьевны Венгеровой. Это был один из салонов нарождавшегося декадентства. Она с ними возилась. У нее появился студент В. В. Гиппиус с каким-то стихотворением в духе Эдгара По. У него был друг Александр Добролюбов. Однажды З. А. Венгерова пригласила меня к себе, говоря, что А. Добролюбов будет читать свою повесть. <…> Когда я пришел, уже сидел А. Добролюбов. Это был молодой человек, бледный, с черными падающими волосами, черными глазами, очень большим тонким носом, который мне напомнил Гоголя: лицо такое востроносое, все ушло в нос. Но красивое бледное лицо. Зинаида Афанасьевна познакомила меня с ним. Он смотрел, улыбаясь углами губ, затем впадал в задумчивость. Повесть была в письмах – это была переписка Стадного и Особенного. Особенный пишет Стадному, что он должен причаститься человеческой крови и совершить какое-то таинство, и как он подготовляется к этому таинству, как он вместе с приятелем заманил какую-то девушку в парк и вырезал у нее квадратик мяса из спины, и как они причастились этим кусочком, вкусили, и он стал особенным10. <…>
Я понимал, что он ненормальный. А Зинаида Афанасьевна говорит: – знаешь, он убежден, что в нем душа Гоголя. <…>
Это был один из первых. Затем А. Добролюбов пережил очень интересную судьбу, закончившуюся недавно. У него было несколько стадий. Он создал таинственный орден апостолов, ему надо было иметь 13 предтеч. У него в комнате были черепа, мрачная макаберная обстановка, и нужно было этим 12 человекам покончить самоубийством, а он 13-й. Но на четвертом человеке он переменил свои взгляды. Затем он стал странником, являлся к Мережковским в виде какого-то мужичка, делался толстовцем, опростился, ходил босой, нанимался батраком, отказывался от пищи, был основателем секты. Приходя к Мережковским, он садился и говорил: « – Здравствуй, брат Дмитрий»» 11.

Изменение внешнего облика Добролюбова, знаменовавшее переход от декадентской к страннической фазе, падает на зиму 1897 – 1898 года12. Его ближайший товарищ и соратник по декадентским эскападам, В. В. Гиппиус, вспоминал несколько лет спустя: «В эту зиму, на святках, он пошел на лыжах куда-то в Финляндию, простудился и был болен, и эти лыжи мне тогда казались истерикой. Он приход ил ко мне часто в таком состоянии, что казался именно пьяным от вина (от вина он в то время никогда не отказывался – но не отказывался и прежде). Мне казалось еще иногда, что он мало питался, как будто страдал от голода. Весной он уехал в Олонецкую губернию, сказал, что хочет пожить в деревне, в избе»13.
Дальнейшая хронология передвижений Добролюбова, приведшая его августовской ночью в приемный покой психиатрической больницы, может быть установлена лишь приблизительно. В воспоминаниях Гиппиуса случайно или сознательно контаминированы несколько событий ближайших лет: согласно его воспоминаниям, осенью он вернулся в столицу уже преображенным:
«Возвратившись с дачи, я узнал от матери, что у нас был Добролюбов в простой мужицкой одежде и говорил, что он ходил пешком в Москву, к Троице, был у Иоанна Кронштадтского и теперь идет в Соловецкий монастырь послушником. Он оставил свой адрес — на Охте. Я поехал к нему. Я отыскал его в деревянном доме, очень грязном, во втором этаже, в мещанской комнатке в одно окно сбоку. У окна стол и стул, на полу у стены тюфяк; на нем сидел Добролюбов, мрачный до того, что казался безумным. Он почти все время молился, и вслух, громко, и шепотом, и про себя. Когда я его спросил, с кем он говорит, — он сказал: “с силами”… На мои расспросы, как все случилось? — он мне рассказал коротко и страшно волнуясь, что его “научили чайки”; когда он был на охоте и стал целиться, они низко пронеслись над его головой и кричали жалобы, и он понял, что он был всю жизнь жесток. Потом он все повторял, что он “нечистый сосуд” и что он должен очиститься. И из всего, что он мне еще говорил, я понимал, что он кается в своих жестокостях, которые он творил; что вера, может быть, еще не пришла или еще сильнее выросла прежняя тоска по вере, которая в нем всегда была, но что поднялось и покаяние, как в сердце безгранично нежном и добром, каким было всегда его сердце — сердце обожаемого им его отца! — и оно больше не принимало всей его недолгой, но не безгрешной жизни. Оно извратилось, исступилось в растленной цивилизации, и для Добролюбова, шедшего во всем до пределов и за пределы не из сладострастия, но из внутренней честности, — до мученичества, вовсе не сладкого, — был один путь, такой же безудержный, прямо противоположный, и он ушел от цивилизации, которой он служил в ее безумнейших утонченностях, он ушел от самообожания к народу. И если раньше он был жесток, изощряясь, теперь он каялся в одном сплошном исступлении. Таким сплошным исступленным покаянием показались мне и его хождение пешком из Петербурга в Москву, к Троице, и бегство к Иоанну Кронштадтскому, и уход на Соловки, — одним непрерывающимся покаянием вся его последующая жизнь, до последней минуты, все его проповедничество и влияние на народ»14.
Насколько мы можем судить по сохранившимся документам, впервые он покинул дом осенью 1897 года. Согласно приведенной выше истории его злоключений, записанной со слов родных лечащим врачом, «[о]сенью 97 года он ушел из дому на отдельную квартиру и вел крайне негигиеничный образ жизни, плохо питался и мало спал. В Марте 98 года ушел в Олонецкую губернию»15. Два месяца спустя он пишет Гиппиусу большое исповедальное письмо, где подробно описывает последовательность душевных эволюций, определивших его решение:
«Мне стыдно, друг; образ твой сопровождает меня второй день в прогулках по кряжу, неумолкаемы твои разговоры и советы, оживлены ответы мои и умиление грусти, клянусь! в глазах моих, отраженных в неискусственных зеркалах. Стыдно, что ты знаешь меня человеком. Ибо человек животное и словно не знает смерти, возгордившись и считающий себя не во теле зверя. А этих безумцев немало; и среди лучших смертных. Не смертными надо называть нас, ибо не только этим отличаемся от духов, но и телесными. Мы смертные боги животные. Друг, пред тобой всеведущим клянусь! Новые шаги мои к неведомому для пользы истины. Правда, не того, что обычно называют истиной. И прежде старался я о том. Занимаясь второстепенным, изощрял его лишь для главного. Можно судить меня за неудачу, но нельзя судить намерений. Может, я выбирал слишком неразрешимые задачи. И теперь такая же пред мною: бесконечное просвещение каждой личности никому не подчиненное. И все, еще мне неизвестное, вытекающее отсюда. <…>
Теперешний переворот третий в жизни моей. Первый был в юности — к двенадцати годам открылись очи красоте и бессознательно, почти сознательно царила девственность в груди, минуя и мысли искушения. Раньше на словах и в мыслях, много позже на деле овладели мною жестокий разврат, изысканные ощущения и доведенное до отвлеченности безумие конечного мира: без нее я б не вынес его, ибо мне, столь порочному, никогда не доставило ничье тело (все подобное) наслаждения без почти одновременной пустоты. В сердце пустота — ни радости ни муки… Уже год совершался в глубинах моих новый поворот и часто плакало сердце. Это время было самое тяжелое для меня, ибо я ожидал, что, когда нельзя будет притворяться, окажусь без алтаря. И вот я снова как всегда в мире с собой. Я, кажется, отказался и от писательства, во всяком случае на время. Остальные решения не замедлят обнаружиться. Вы будете удерживать меня в ином, но дело сделано»16.
Гиппиус, несколько ошеломленный, кажется, таким напором, отвечал ему, не вполне попадая в такт: «Милый Александр Михайлович! Что же за «переворот»? Какой, и не пишете. <…> Вам не скучно одному? Я очень устал, да и много причин, а то бы хотел посмотреть, как Вы живете! Мужики, может быть, и умные (только отчего они с начальством не ладят?), но все же косолапые, окают и таекают. Как же Вы целые дни живете? Так все один и сидите?»17 etc. Гораздо большее впечатление свершившаяся с Добролюбовым метаморфоза произвела на Брюсова, которого тот навестил в Москве в конце июля:

«Он был в крестьянском платье, в сермяге, красной рубахе, в больших сапогах, с котомкой за плечами, с дубинкой в руках. Лицом он изменился очень. Я помнил его лицо совсем хорошо. То были (прежде) детские черты, бледное, бледное лицо — и горящие черные глаза, иногда смотрящие как-то в сторону, словно в иное. Теперь его черты огрубели; вокруг лица пролегла бородка, стало в его лице что-то русское; глаза стали задумчивее, увереннее, хотя, помню, именно в них сохранилось и прошлое; прежними остались и густые черные волосы, на которые теперь падал иногда багровый отблеск от рубашки.
А как изменились все его привычки и способы! Когда-то он был, как из иного мира, неумелый, безмерно самоуверенный, потому что безмерно застенчивый… Теперь он стал прост, теперь он умел говорить со всеми. Теперь он умел сказать что-нибудь и моему братишке, и сестрам, и даже маме. И все невольно радостно улыбались на его слова. Даже животные шли к нему доверчиво, ласкались.
Он шел из Пудожа. Последней зимой он уехал в Олонецкую губернию. «Прежде всего, чтобы порвать со всем прежним», как говорил он сам. Там он жил всю зиму, ходил в Финляндию, ходил по льду Онежского озера, ходил на охоту на медведя. Живя там, он пользовался случаем и собирал народные песни, сказки, заговоры, причитания. Он знал их наизусть много-много, совсем неизвестных, никем не записанных. <…>
Не сумею точно сказать, где произошел этот переворот, в Петербурге или уже в Олонецкой губ. Но и теперь, уверовав, он не остановился, а пошел до конца. Его решение твердо. Он раздает все имущество, разделив его между друзьями и недругами. Потом уйдет на год в монастырь, думает в Соловецкий. После удалится на несколько лет в полное одиночество, а после, может быть, будет учить, может быть, просто все напишет, чтобы узнали после его смерти. <…>
Добролюбов тоже читал мне стихи. Сперва Квашнина-Самарина. Это поэт очень оригинальный. Замечательная простота его склада речи и вместе с тем новизна, какую приобретают в его устах все эти старые, знакомые слова, выражения и созвучия… А язык при этом странно звучный, как серебряные трубы… Добролюбов шел именно к этому своему последнему другу в Севастополь. Но оказалось, что он совершал плавание: он мичман. И Добролюбов решил провести несколько дней в Москве»18.

==

1 Здесь и далее подробности излагаются по медицинской карте Добролюбова, отложившейся в архиве «Дома призрения» (ныне – фонд 3-й психиатрической больницы Санкт-Петербурга): ЦГИА Спб. Ф. 389. Оп. 1. Ед. хр. 1337. О наличии специальной кареты мы предполагаем, исходя из требования таковой при похожей надобности несколько лет спустя, см. прим. 000. Число сопровождающих лиц названо также гипотетически.
2 Лишний повод задуматься о тщете словесного портрета. Вот два, взятых наугад, описания внешности Добролюбова: «Маленький, коренастый, самый неудачный по внешности из детей <…>» (Ю. Галич; цит. по названной ниже статье Е. В. Ивановой); «<…> вдруг в дверях появился высокий румяный детина; он был в армяке, в белых валенках; кровь с молоком <…>» (Белый А. Начало века. М., 1990. С. 399).
3 ЦГИА Спб. Ф. 389. Оп. 1. Ед. хр. 1337. Л. 27 – 27 об.
4 Там же. Л. 23 – 24 об. Остается незначительный, но все-таки не нулевой шанс, что вторую часть опроса вел не Розенбах (именем которого подписаны основные резюмирующие документы), а оставшийся нам неизвестным врач.
5 Дом призрения душевно-больных, учрежденный Его Императорским Высочеством Государем Наследником Цесаревичем Александром Александровичем. Спб., 1875. С. 5 – 6, 7 – 9, 15 – 16.
6 Излагается (за исключением отдельных, отмеченных далее, подробностей) по: Рохлин Л. Л., Шерешевский А. М., Том А. Знаменательные и юбилейные даты невропатологии и психиатрии 1983 г. // Журнал невропатологии и психиатрии имени С. С. Корсакова. Т. LXXXIII. Вып. 1. М., 1983. С. 126. Отметим, что год смерти Розенбаха (1917) назван здесь ошибочно: он был смертельно ранен случайным грабителем 16 января 1918 года.
7 Причины современной нервозности и самоубийств (Лекция проф. П. Я. Розенбаха) // Пробуждение. 1909. № 16. С. 394 – 395.
8 Г-х Э. Памяти П. Я. Розенбаха (1858 – 1918) // Вешние воды. 1918. Март – апрель. С. 48 – 49.

9 См. прежде всего работы: Азадовский К. Путь Александра Добролюбова // Творчество А. А. Блока и русская культура XX века. Блоковский сборник. III (Ученые записки Тартуского гос. ун-та, вып. 459). Тарту, 1979. С. 121 – 146; Иванова Е. В. Александр Добролюбов — загадка своего времени // Новое литературное обозрение. 1997. № 27. С. 191 – 236; Кобринский А. А. «Жил на свете рыцарь бедный…» (Александр Добролюбов: слово и молчание) // Ранние символисты: Н. Минский, А. Добролюбов. Стихотворения и поэмы / Вступ. статья, подг. текста, сост., прим. А. Кобринского и С. Сапожкова. Спб., 2005. С. 000 – 000; Рыкунина Ю. А. Два письма Вл. В. Гиппиуса А. М. Добролюбову 1898 года // Русская литература. 2015. № 2. С. 187 – 191; список ни в коем случае не является исчерпывающим. Верный принципу без нужды не полемизировать, я не останавливаюсь отдельно на (довольно многочисленных) случаях расхождения с поименованными выше учеными. Отдельно следует оговорить, что в мою задачу не входила реконструкция биографии Добролюбова – ни во всей ее полноте, ни в каких-либо хронологических рамках, а только восстановление одного из ее сквозных сюжетов.
10 Это ненайденное до сих пор художественное произведение запомнилось многим современникам; ср.: «Однажды он прочел нам поэму в прозе, в которой рассказывалось, как несколько молодых людей пообедали «кубическим куском» жареного человеческого мяса. На все вопросы автор отвечал двусмысленною улыбкой, ничего не имея против того, чтобы мы видели в нем одного из сотрапезников» (Мин Н. <Минский Н.>. Обращенный эстет. Эскизы // Рассвет. 1905. 5 апреля. № 82. C. 000; вероятно, не без воспоминаний об этом сюжете составилась история с коллективным вкушением крови Л. Вилькиной, о которой было столько разговоров в Петербурге). Ср. также: «Рассказывают, — а может, он <Добролюбов> сам и пустил этот слух, — что он съел кусок человеческого мяса.
Кусок человеческого мяса?!. Откуда он взял это мясо? Его же не продают в мясных лавках!
Поэтому я и не особенно верю, хотя он сам этого не отрицает, ответил Яша. — Но одно совершенно бесспорно — то, что он настоящий поэт» (Дымов О. Вспомнилось, захотелось рассказать… Из мемуарного и эпистолярного наследия. Т. 1. То, что я помню. Пер. М. Лемстера. Общая редакция, вступительная статья и комментарии В. Хазана. Иерусалим. 2011. С. 297).
11 Слонимский А. Л. Стенограмма воспоминаний на заседании сектора дооктябрьской литературы 28 июня 1945 г. // РГАЛИ. Ф. 2281. Оп. 1. Ед. хр. 47. Л. 31. Я не привожу многочисленные мемуарные параллели к отдельным элементам этого отрывка.
12 Впрочем, наблюдательный Брюсов, посетивший его в апреле 1896 года, заметил изменения в общем облике и настроении : «Видел Добролюбова. Увы! это развалины прежнего Добролюбова, это покорный, заискивающий юноша. Жизнь смяла его, и я люблю его… Но… читателей у него не будет!» (запись от 7 апреля 1896 г. // Брюсов В. Дневники. Автобиографическая проза. Письма. М. 2002. С. 40).
13 Русская литература ХХ века. 1890 – 1910. Под редакцией проф. С. А. Венгерова. Т. 1. М, Б. г. С. 285.
14 Там же. С. 285 – 286.
15 ЦГИА Спб. Ф. 389. Оп. 1. Ед. хр. 1337. Л. 24 об.
16 Письмо от 21 мая 1898 г. Цит. по: Рыкунина Ю. А. Два письма Вл. В. Гиппиуса А. М. Добролюбову 1898 года // Русская литература. 2015. № 2. С. 187 – 188.
17 Там же. С. 192.
18 Запись 28 июля 1898 г. // Брюсов В. Дневники. Автобиографическая проза. Письма. С. 57 – 58.

«БОЛЬНОЕ БЕСПОКОЙСТВО»: НОВЫЕ МАТЕРИАЛЫ К БИОГРАФИИ АЛЕКСАНДРА ДОБРОЛЮБОВА (продолжение)

Продолжение. Начало здесь.Здесь прежде всего обращает на себя внимание важная хронологическая нестыковка. Согласно записи Брюсова, Добролюбов ушел в Олонецкую губернию поздней осенью или в начале зимы 1897 года («там он жил всю зиму»), то есть провел в странствиях больше полугода – что противоречит записям в медицинской карте, датирующим его уход мартом 1898 года. В настоящее время разрешить это противоречие мы не можем.
Дальше в составленном психиатром жизнеописании значится:
«Вернулся в Августе <1898 г.> в грустном настроении духа и погруженным в размышления. Рассказывал, что будто бы ему было «видение». Нанял комнату на Охте за 6 руб. в месяц, а в сентябре уехал в Соловецкий монастырь. В ½ июля вернулся оттуда домой, т.к. монах сказал ему, что он должен утешить мать и повидаться с нею. Пришел пешком»19.
В сентябре 1898 года, накануне ухода в Соловецкий монастырь, происходит первая его встреча с практической психиатрией: согласно записке его матери, к которой мы еще вернемся, осенью 1898 года она устроила ему консультацию у консилиума специалистов: «Доктор Ольдерогге, Мержеевский и Розенбах, к которым я обратилась за врачебною помощью для сына, находят, что он страдает религиозной маниею, советовали мне поместить его в лечебницу»20. Тогда она не воспользовалась этим советом.
Находясь на Соловках, Добролюбов остается в эпистолярном диалоге с оставленными друзьями, но использовать немногие сохранившиеся письма для выстраивания хронологии почти невозможно: его новая письменная манера не терпит датировок. В декабре получение от него письма фиксирует Брюсов21, после чего, вероятно, делится его незамысловатым адресом с одной из настойчивых поклонниц: «1) Соловецкий монастырь. Богомольцу А. Д. 2) Белозерск. Отцу Александру до востребования для передачи А. Д.»22.
В начале апреля 1899 года он пишет большое письмо жене Брюсова (которая отныне и надолго находилась под значительным его влиянием23):
«Иоанне Матвеевне от будущего послушника. Может вы забыли о мне. Я с утра вижу вас и друга моего, разговариваю с вами одними в мире целых <так>, почти только вами живу. Сердце бьется. Жена искусного работника вы знаете что искусство его. Скажите милая вы несогласны с определением его несамоценности. Поищем же пока время вместе сравнительного достоинства. Вот пространство в жизни! За ним облупленная невысокая стена и впереди столб. Лишь в картине все таинственно, раскрывает взгляды духа которые и бессознательные видят явь. В образе где первое поле и дальнейшее до тучек освещено постепенным плотным солнцем открывается смысл пространства как комнаты в которой мы заключены. Искусство не только глас личности но изъяснение. Восторг верующего и живописца не близки ль по существу их и принципам? Ни у того ни у другого нет лишнего. Только второй иногда и созерцается, тогда око пустоты в нем и жизнь вне его. Верующий же непрерывный зритель т.е. художник истинный независимый точный. На каменных мостовых, где трудней и болезненно чувствовать землю нередко умиляюсь о Вас Иоанна. Благословляю бессознательно накопляющуюся гордость вашего спутника: пусть грустит пока, неудержимость добра несомненна и будет царствовать сокровище его. Пришлите «есть для избранных», новые стихи. Они донесут что оба запинаетесь. Отгоняя все разное, малое и великое, двигаясь к Надежде необходимой, прислушайтесь иногда к всякому трепету, внезапной силе сердца и свежести и изменчиво таинственным. Помните тогда что бодро протягивает вам руку веселый отшельник скоро, скоро уйду и много будет молчания»24.
Как бы то ни было, к лету 1899 года он покидает монастырь и возвращается в Петербург. В начале августа его мать решает запоздало прислушаться к советам психиатров и оформляет документы о госпитализации (для представителей имущих сословий «Дом призрения» был платным). На особенном бланке был составлен договор о помещении туда студента 4-го курса историко-филологического факультета Александра Михайловича Добролюбова25, при чем внесен был аванс в 50 рублей (примерно в десять раз больше, чем пациент платил за свое охтинское убежище). За своевременное пополнение счета вызвался отвечать купец 2-й гильдии Валентин Григорьевич Тер-Матеузов (этот петербургский торговец готовым платьем не оставит больше следа в нашей истории и отчего именно к нему обратилась Мария Генриховна, мы не знаем). Третьего августа пациент был привезен в больницу – и с этого момента русский декадентский Гете почти на две недели обрел своих скептических Эккерманов.

«3 августа. Больной доставлен в 3 часа ночи под предлогом, что его потребовал градоначальник. Принял ванну и заснул до утра. Вполне сознателен и спокоен.
4 августа. Поднят с постели. Считает себя совершенно здоровым, но к своему положению относится без гнева; а говорит лишь, что желал бы видеть бумагу, по которой он отправлен сюда; если бы ему такую бумагу показали сразу, то он поехал бы, не сопротивляясь, без бумаги – он считает свое помещение в больницу незаконным и думает что его братья и сестра поступка матери не одобрят. В речи больной употребляет фразы и обороты, свойственные монашествующим. Рассказывает совершенно связно, но как бы нехотя, о своем пребывании в Соловецком монастыре, о том, что благодаря Богу он мог там потрудиться и жить, как подобает истинному христианину. Всю свою прошлую жизнь считает недостойной и благодарит Бога за то, что Он его просветил и вразумил. Отказывается есть не только скоромную пищу, но даже рыбу. Соблюдает строгий пост и не хочет пить чаю, т.к. давно отвык. Отказывается читать что-либо, кроме Библии. За обедом и за ужином ел хорошо.
5 августа. Спал от 10 до 4-х. Утром от 6 до 7 работал на воздухе, но после этого пить чай и съесть булку отказался, говоря, что сыт еще с вечера и что до 12 он не привык ничего есть. От 9-ти утра также усердно пилил дрова. На расспросы отвечает не особенно охотно. При исследовании заметил, что он во всяком случае не душевнобольной. О своей жизни в миру говорил, как о заблуждении. «Лучше бы меня выучили в родительском доме читать по христиански». Говорит не без иронии, что ему не надо ничего языческого, т.к. все лишь по имени христиане. Себя же считает последним из христиан. Просит благословить его читать Библию, т.к. от остальных книг можно «заразиться», и он даже дома ни к одной книге не притронулся. Из Олонецкой деревни, где простые православные люди живут по христиански, он ходил в Троицкую лавру и оттуда пришел домой с тем, чтобы проститься и взять вид. Единственное спасение в слове Божием; на различные вопросы он отвечает: «почитайте у святых отцов», или цитирует тексты, имеющие тот смысл, что важно лишь спасти душу, а остальное все приложится. Влияние учений Толстого отрицает, а приписывает свое просветление одному лишь Евангелию.
6 августа. Ест 2 раза в день достаточно. Спит хорошо 6 час. ночью и немного днем. По случаю праздника разрешил себе не работать; читает Евангелие. Ходит в церковь. Говорит, что никаких видений ему не было; что это дается лишь большим подвижникам. На вопрос, желает ли он кого видеть, отвечает, что он всех одинаково любит. По случаю праздника разрешил себе выпить днем кипятку.
7 августа. Спал хорошо. При исследовании чувствительности говорит, что ее нужно сравнивать у него с мужицкой, т.к. за 2 года он привык к укусам вшей. К исследованию относится иронически; говорит, что устал , да и нет охоты внимать, т.к. все это лишнее. На расспросы отвечает небрежно и, наконец, говорит: «не разрушайте моего молчания. О кашле спрашивайте, а о душе не спрашивайте. Сколько слов за это время я сказал понапрасну, а между тем я мог бы их растить в тишине. После каждого такого разговора я чувствую себя менее человеком, как сказал Сенека. Не подумайте, что я говорю это по гневу; говорю по обету старца. Отныне печать молчания на устах моих».
8 августа. Ходит в церковь. Виделся с матерью; был с нею очень сух и неразговорчив. Отвечал лишь на ее вопросы. Нарочно отказался сидеть с нею в отдельной комнате, а привел в общую, где ее обступили другие больные. Не выражает желания видеть кого-либо из братьев или сестер; относительно того, обвиняет ли он мать, отвечает лишь: «она сама должна знать».
9 августа. Спокоен. Режиму подчиняется. Ест и спит достаточно. Неразговорчив и необщителен. Утверждает, что морфия он никогда не принимал; а гашиш, действительно, пробовал; имел приятные ощущения, но пробовал, будто бы, лишь несколько раз, когда ему доставали приятели; а потом бросил совсем.
10 августа. В спорах на религиозные и общественные темы с некоторыми врачами оказывается не особенно стойким и от прямых ответов уклоняется, пользуясь каким-либо текстом. На замечания по этому поводу отвечает, что святые отцы лучше нас выдумали. На свое пребывание в больнице смотрит, как на искус.
11 августа. На расспросы врача категорически заявил: «не отвечаю; я Вам говорил уже – не отвечаю; только в бесправной стране может быть такое неблагородство… такое насилие над личностью!». Больной видимо взволнован, покраснел и отошел.
12 августа. Спокоен. Говорит, что никого не обвиняет, потому что «гневаться не велено ». «Вы привыкли такие заявления слышать от больных» – говорит больной, намекая на вчерашнюю вспышку: «а послушайте от здорового». Чем-либо, кроме физического труда, отказывается заниматься. Даже говорит медленно и с запинками, потому что сначала должен подумать. Ввиду спокойного состояния переводится на панс<ионерское> отд. [дальше почерк врача другой]
13 августа. Поздоровался с врачом, но на вопросы его не отвечает. Спросил только: «это Вы меня привезли сюда?». Всех больных избегает. С врачом поздоровался, но на его вопросы раздражительно ответил: «это духовное насилие, так это долго не продолжится»; при этом ходил из угла в угол по своей комнате. Читает Евангелие, встает рано и молится, усердно занимается физическим трудом; всех окружающих называет рабами болезни. Пред своими родственниками настаивает на выходе из больницы. Спит достаточно, питается постной пищей, чаю не пьет. [за 14 записей нет]
15 августа. Идя в церковь, спросил врача, по какому праву его здесь держат и разве здесь можно держать здоровых. По словам матери, соглашается с нею жить только при том условии, если она раздаст все имение и имущество нищим. Недоволен своим положением в пансионерском отделении, потому что оно лучше и потому что здесь меньше причины ему страдать и испытывать. От всех удаляется, ходит понурив голову.
16 августа. Взят братом по поручению матери»26.

Последнее обстоятельство документировано: в дело подшита расписка матери от 16 августа:
«Я, нижеподписавшаяся, желая взять на попечение сына своего Александра Михайловича Добролюбова, дала сию подписку в том, что вместе с тем принимаю на себя обязанность надзора над ним и над его действиями, т.е. обязуюсь не допускать больного до подачи просьб, явки в присутственные места и к правительственным лицам и вообще до нарушения общественной безопасности и спокойствия, а в случае неисполнения мною сего обязательства подвергаюсь ответственности по законам; отданный же мне больной А. М. Добролюбов проживать будет у меня: Петербург, Невский пр., д. 81, кв. 9»27; на обороте этого же документа – подпись поручика-гардемарина Георгий Добролюбова, приходившегося пациенту младшим братом.
Спустя несколько дней один из врачей (вероятно, в третий раз появляющийся на этих страницах И. П. Мержеевский) написал краткое резюме, не без основания подозревая, что на этом встречи Добролюбова с его коллегами не закончены:

«Из прилагаемых сведений можно видеть, что А. М. Добролюбов происходит из психопатической семьи; с детства отличался странностями в характере, а в юности проявил необычайную до того времени религиозность, стремленье к аскетическому образу жизни и, наконец, ушел в путешествие с целью религиозного послушания, уведомив о том мать на клочке бумаги (имеющемся при подлинном деле), где он говорит, что «ушел внезапно по благословенью Божью». Пребывание А. М. Добролюбова в Д.П. душ.-больн. в течение всего лишь 13 дней не дало обширного материала для наблюдавших врачей, т.к. больной относился к пребыванию в больнице враждебно и мало высказывался. Но весьма достаточный материал для суждения об истинном характере его психического состояния дали его письма к матери и сестре <или: сестрам>, которые он присылал из монастыря.
Означенные письма не могут быть в точности скопированы, хотя уже по внешнему своему виду весьма характерны для известной формы душевных расстройств.
Одно из таких писем я прилагаю, сохраняя по возможности и его общий вид и правописание. По содержанию – это учительское послание, религиозного характера. Но ни изложение мыслей, ни правописание не соответствует университетскому образованию автора. Кроме того, многочисленные помарки, подчеркивания слов, странные восклицания, употребление особенных, придуманных выражений, бессвязность в построении фраз – все это указывает на принадлежность письма человеку душевнобольному. А знакомство с развитием и характером Добролюбова, наблюдение над его физическим и нравственным обликом во время пребывания в больнице в связи с означенными письмами – дало нам право заключить, что А. М Добролюбов страдает душевным расстройством в форме религиозного первичного помешательства (Paranoia religiosa) в его активной форме, т.е. со стремлением к проповедничеству.

Врач М.» 28.

Обидно, что письма, довольно долго хранившиеся в этой медицинской карте (о чем см. ниже) в какой-то момент были утрачены и в настоящее время там подшита лишь одна рукопись Добролюбова. Два больших листа, густо исписанных карандашом с хаотичной правкой, почти не поддаются чтению: не меньше получаса драгоценного архивного времени я потратил на то, чтобы разобрать: «Несчастье наш учитель, а не враг [скорбь дружит нас с небесами] говорит [нам] поэт Жуковский [и тоже его слова] глубокая жизненная правда [сознает]»29 – очень характерно и совершенно безнадежно.
Оказавшись дома под присмотром родных, он пишет несколько писем, среди которых – недатированная записка Брюсову:
«В. Брюсову от знающего.
Уверен что чувствуете меня и спутника моего, да не пугает вас строгое лицо его. Нередко молюсь за гибель вашего отца, мать достоинства которой будут лучше перед смертью, тонкий дух брата, разныи сестер каждой из которых дано преодолеть свое нечистое. Благодарите что общего вас с двумя чистыми девушками. Молитесь за них, особенно жене утром иль вечером. С каким ликом покину высокую железную башню свою для царства юга, помчусь с этими девами, вспоминая наши борьбы во тьме, прошлую мудрость. Недвижная лестница наша не двигается вовек ни для кого, ибо не одна она а всех. Напишу сестре вам во время отъезда первого сентября иль после. Пишите все сейчас, зимой письма в монастырь не доходят. Придется мне идти, не то закроется сообщенье на Белом море. Сообщите подробности издания книги молчания. Одной девушке необходимо заглавие книги Метерлинка откуда рассказывали о чувствуемой лжи. Пишите лучше Невский 81»30.
Если бы родственники перлюстрировали его переписку, то отчетливо выраженное здесь намерение в начале сентября отправиться на Соловки явно бы их насторожило, но они, судя по всему, этого не делали – и 5 сентября он сбежал из дома.
Как были организованы его розыски – и были ли организованы вообще – мы не знаем, но к началу ноября 1899 года (то есть спустя два месяца после пропажи) Мария Генриховна подключила к делу то, что мы сейчас назвали бы административным ресурсом. 10-го ноября было заведено полицейское дело о розыске «бывшего студента С. Петербургского университета Александра Михайлова Добролюбова»31; первые его листы занимает обширное ее прошение, отправленное на имя Министра внутренних дел:

«Его Высокопревосходительству
Господину Министру Внутренних Дел.Вдовы Действительного Статского Советника
Марии Генриховны Добролюбовой

Прошение.

Муж мой Действительный Статский Советник Михаил Александрович Добролюбов прослужил в Царстве Польском в течении 38-ми лет, как Непременный Член Губернского по крестьянским делам Присутствия в Варшаве, от усиленных трудов заболел неизлечимою болезнью и скончался в 1892 году, оставил на моем попечении 8-х детей.
Овдовев, я, все свои средства, силы и способности направила на хорошее воспитание своих сирот, и благодаря милости Правительства, три сына мои учатся в Морском Кадетском корпусе, три дочери в Смольном Институте, из коих старшая дочь удостоенная шифром, состоит там пепиньеркой. Один только самый старший сын мой Александр Добролюбов, отличавшийся особенными способностями и необычайною любознательностью, по окончании курса классической гимназии в 1894 году пожелал поступить в С. Петербургский Университет. К несчастью своему он попал в такую среду товарищей, которая на него весьма повлияла. Сначала он увлекался чтением философских книг (с 12 лет он уже читал всех философов), потом пристрастился к живописи и скульптуре и наконец подпав под особенно пагубное влияние бывшего товарища по гимназии, студента Владимира Васильевича Гиппиуса, который уговорил сына моего принимать опий, морфий и гашиш и производил над ним опыты действия этих ядовитых веществ, сын мой все под влиянием этого Гиппиуса начал писать декадентские стихи, которые по настоянию и заботе того же Гиппиуса были им даже напечатаны особым изданием. Когда же по поводу этих декадентских стихов, бывших уж плодом болезненного состояния моего сына, в периодической печати появилось резкое осуждение их автора, то сын мой впал в род религиозной мании: стал ограничиваться питанием себя хлебом и водою, спал на голом полу всего два-три часа в сутки, и наконец будучи уже на III курсе университета, пешком отправился в Олонецкую губернию, а оттуда вернувшись тоже пешком в мужицком одеянии, стал вести жизнь совершенного аскета.
Доктор Мержеевский, Ольдерогге и Розенбах, к которым я обратилась за врачебною помощью для сына, находя, что он страдает религиозною маниею, советовали мне поместить его в лечебницу. К несчастью моему тот же злой дух моего сына Гиппиус, узнав об этом предупредил сына, посоветовав ему удалиться из Петербурга, и сын мой, послушный своему злому гению, отправился пешком в Соловецкий монастырь, в котором он пробыл около года. Когда же он вернулся из Соловецкого монастыря в Петербург в июне месяце этого года, и я хотела его отдать на лечение в больницу, то опять предупредили моего бедного сына об этом, и он 5 сентября сего года исчез из Петербурга пешком, без всяких средств и в самом жалком одеянии, имея только котомку, наполненную книгами, с которыми не расставался никогда. С тех пор не имею никаких известий от него, и не знаю где сын мой, как он живет и даже существует ли еще на свете. Биография Александра Добролюбова
Не стану обременять Особу Вашего Высокопревосходительства изображением тех душевных страданий, которые причинило мне это исчезновение моего старшего сына и неведение о постигшей его участи одинокого странника без денежных средств и без теплого одеяния в осеннее и зимнее время. Горе мое – неописуемо, страдания мои – беспредельны. Потеря же старшего сына, подававшего большие надежды и погибшего может быть по недостатку материнской заботливости о нем и неизвестность о его судьбе – для матери и семьи такое несчастье, злее которого судьба не может выдумать и против которого необходимо бороться. Единственным же средством борьбы с постигшим меня несчастьем, могут быть лишь мероприятия к розыску сына моего, где-то скитающегося или приютившегося в каком-нибудь монастыре. Но такие мероприятия доступны лишь при милостивом сострадании к материнскому горю со стороны высшей в Государстве власти Вашего Высокопревосходительства, в сфере вверенного Вам Министерства Внутренних Дел.
К этой милости Вашего Высокопревосходительства приемлю смелость прибегнуть, покорнейше прося, не отказать в соответственном распоряжении о розыске без вести пропавшего сына моего Александра Михайловича Добролюбова, по всей России и о доставлении его в Петербург для лечения в подлежащем лечебном заведении.
При сем имею честь представить свидетельства о болезненном состоянии сына моего, выданное 1 сентября с.г. приват-доцентом Императорской Военно-Медицинской Академии доктором медицины Розенбахом и присовокупляя, что по роду мании моего сына, он вероятнее всего странствует пешком по местностям губерний Киевской, Новгородской, Архангельской, Олонецкой и Московской, изобилующих монастырями и для пропитания своего останавливается в деревнях исполняя у крестьян столярные работы.
Умоляю Ваше Высокопревосходительство, не отвергнуть моего почтительнейшего ходатайства, из внимания к заслугам моего покойного мужа, безвременно скончавшегося от усердной 38-летней службы и из человеколюбивого сострадания к беспредельному горю вдовы этого ревностного слуги своего отечества.

Мария Добролюбова.

Жительство имею:
Невский проспект, дом № 81, кв. № 9, в С. Петербурге».

Со стороны не кажется, что в стране, буквально наполненной каликами перехожими, странниками, паломниками и нищими всех мастей, подобного рода запросу будет дан немедленный ход – и именно это приводит нас к мысли, что Марии Генриховне были подвластны какие-то тайные пружины неповоротливого государственного механизма. Три дня спустя (по бюрократическим меркам почти мгновенно) по «Губернаторам, Градоначальникам и Обер-Полицеймейстерам» был разослан секретный циркуляр следующего содержания:

From Добролюбов

«Проживающая в С. Петербурге, по Невскому проспекту, в д. № 81, вдова Действительного Статского Советника Мария Генрихова Добролюбова обратилась в Министерство Внутренних Дел с ходатайством о розыске ее сына, бывшего студента С. Петербургского Университета Александра Михайлова Добролюбова, ушедшего 5 сентября сего года из С. Петербурга пешком неизвестно куда, без всяких средств и в самом жалком одеянии, имея лишь котомку с книгами.
По объяснению просительницы названный Добролюбов, как страдающий душевным расстройством в форме религиозного помешательства, вероятнее всего странствует пешком по губерниям: Архангельской, Олонецкой, Новгородской, Московской и Киевской, изобилующими монастырями, и для пропитания своего останавливается в деревнях, исполняя у крестьян столярные работы.
Сообщая об изложенном, Департамент Полиции имеет честь покорнейше просить подлежащие власти сделать распоряжение о выяснении настоящего местонахождения означенного лица и о последующем уведомить М. Г. Добролюбову, по вышеуказанному ее месту жительства, а также и Департамента Полиции»32.

Некоторое время спустя в Департамент полиции стали стекаться первые неутешительные сведения; последовательность, в которой они поступали, должна, вероятно, свидетельствовать о степени радивости местных полицейских властей. 7 января 1900 года об отсутствии в поле зрения душевнобольного студента с котомкой книг рапортовала Варшава, 15-го – Кронштадт, месяц спустя – город Люблин, 3 марта – Рязань33. Следом в деле подшита неврастеническая переписка с Могилевым, отчего-то по-французски: там задержан «possible fils». Быстрый обмен телеграммами подтвердил ошибочность идентификации. 13 марта в тщете усилий расписывались далекие Сувалки, 30 марта разводила руками Казань, 15 апреля – Ковно, 21 апреля – Воронеж, 28 апреля потеряла надежду Тула, тремя днями раньше – Фергана (но письмо пришло позже тульского); 8 мая неутешительные известия пришли из Уральской области, 13-го – из не в пример более близкой Твери 8 июля из Новочеркасска. 11 сентября отозвался Ставрополь, два дня спустя – город Верный, еще через неделю – Эриван. И, наконец, 3 октября, как гром среди ясного неба:

«3 октября 1900
Секретно.

В Департамент Полиции.

Разыскиваемый циркуляром Департамента Полиции, от 30 ноября 1899 года за № 12840, бывший студент С.-Петербургского университета Александр Добролюбов задержан в Верхнеуральском уезде и в настоящее время находится в г. Верхнеуральске под следствием по обвинению его в совращении православных в расколе.
Уведомляя о сем Департамент Полиции, имею честь присовокупить, что о вышеизложенном мною сообщено С. Петербургскому Градоначальнику для объявления матери задержанного, вдове Действительного Статского Советника Марии Генриховой Добролюбовой.
Губернатор, Генерал-Лейтенант Я. Ф. Барабаш. Биография Александра Добролюбова
Управляющий Канцелярией (нрзб)»34.

==

19 ЦГИА Спб. Ф. 389. Оп. 1. Ед. хр. 1337. Л. 24 об.
20 ГАРФ. Ф. 102. 3-й департамент. 1899 год. Ед. хр. 60. Ч. 26. Л. 1 об. Подробно этот документ охарактеризован ниже. Частично он цитировался Е. Ивановой в указанной выше работе. Заключение этого консилиума утеряно, но у нас есть его резюме: «студент Санкт-Петербургского Университета Александр Михайлович Добролюбов страдает душевным расстройством в форме религиозного помешательства (Paranoia religiosa)» (ЦГИА Спб. Ф. 389. Оп. 1. Ед. хр. 1337. Л. 12 об.). В разных источниках медицинский осмотр датируется 1 или 19 сентября 1898 года. Вторая дата кажется почти невероятной, поскольку 12 сентября он был у Брюсова, произведя на того неизгладимое впечатление: «Снова и неожиданно был Добролюбов. Мы втроем (я, Эда, Надя) читали о Декарте; звонок, он пришел совсем иным, чем был прежде. Я пытался заговорить с ним, но он отвечал односложно. Часто наступало молчание. Вдруг со словами «Я помолюсь за вас» он вставал и падал ниц. Мы были в волнении. Эда совсем бледнела. Я спросил у него: «Кому вы молитесь?», он отвечал: «Всем чистым духам, земным и небесным и вам, ангелам» — и он положил еще четыре земных поклона, нам троим и нашему браку. Эда дрожала и один миг почти упала в обморок.
Последние мгновения вечера мы были совсем вне себя. Со словами: «Если не поцелую ноги вашей, не будете со мной в раю», он поцеловал нам ноги…
Ночевал он у нас. Потом был у нас утром, уходил и, вернувшись, провел время часов до 6-ти… С большими промежутками произносил он предложения: «Молюсь за вас утром и вечером, вы всегда со мной». — «О, не заставляйте меня слишком долго жить в изгнании!» — «На небесах уже все кончено, теперь пусть поймут люди». — «Вы говорили, что боитесь только одного — смерти моей, но как же вы ужаснетесь, узнав смерть моего духа»…
Прощаясь, я ему сказал: «Воистину вы тяжелы нам. Как некогда Симон, я скажу вам: выйди от меня, ибо я человек грешный». Он, видимо, был поражен и спросил: «Оставьте меня одного». Когда мы опять вернулись, он сказал нам только о смерти своего духа. Мы же не сказали ничего, словно провожали его в могилу.
Он оставил нам связку своих бумаг» (Брюсов В. Дневники. Автобиографическая проза. Письма. С. 64 – 65).
21 Запись 3 декабря 1898 г. // Там же. С. 68.
22 РГБ. Ф. 386. Карт. 73. Ед. хр. 49. Л. 1. В архиве Брюсова отложилось немало писем, адресованных Добролюбову барышнями, подпавшими под его проповеднические чары, ср.: «Любимый Богом Александр Михайлович,
Прошу Вас дайте мне знать когда Вы придете, и примете меня как искренне любящую Вас любовию Христовой.
Мария Дондукова-Корсакова» (письмо от 4 сентября 1898 г. // РГБ. Ф. 386. Карт. 85. Ед. хр. 28. Л. 1; не Мария ли это Михайловна из секты «пашковцев»?); «Прощайте Александр Михалыч! Благодарю Вас за все. Когда-ниб. быть может я буду в состоянии молиться, тогда всегда буду о Вас. Христос кроткий, мудрый, чистый да будет с Вами. Увидимся мы когда-нибудь?… и как?… Прощайте, дорогой брат мой. Я никогда не забуду Вас. Ничего не могу написать больше.
Н. Ширская» (РГБ. Ф. 386. Карт. 109. Ед. хр. 4. Л. 1) и др.
23 Ср. ее недатированное письмо к Добролюбову: «Брат Александр, только про одно могу я тебе сказать, это то что я хочу уйти. Пока я буду здесь как до сих пор я жила, я не могу ни молиться, ни думать о Боге. Теперь я могу только плакать неразумно и бесцельно. Брат, мне бы хотелось уйти, я здесь лишняя. Я часто думаю, брат, что ты можешь мне указать тот внешний путь, по которому я могу и должна идти. Ах, как трудно быть среди постоянной лжи. Не знаю, поймешь ли меня, брат мой. Других трудно понимать. Если я буду до конца, совсем искренна, я скажу тебе, что Бог от меня отвернулся. Я чувствую Бога, но как я пыталась говорить тебе, я его не знаю. Право не знаю. Я чувствую в себе душу дикаря, которая только боится Бога. Если бы я знала Бога, разве я могла бы так печалиться. Тому я не печалюсь, что я не знаю Бога, а печалюсь, что мне тяжело. Уйти хочу не потому, что надеюсь найти Его. Знаю тебе тяжело, брат мой, будет читать эти мои слова. Но это правда. Если я уйду я буду Его искать. Я наверное знаю, что буду. Ты мне говорил, брат, что есть сестры близкие тебе. Если бы я могла, я бы ушла к ним, но я теперь недостойна. Мой крик о помощи к тебе, брат мой, – крик отчаяния. Я знаю, что во внешностях ты меньше всего можешь
Сестра твоя Иоанна» (РГБ. Ф. 386. Карт. 145. Ед. хр. 62. Л. 3 – 4).
24 РГБ. Ф. 386. Карт. 85. Ед. хр. 17. Л. 1 – 1 об. Может оказаться, что письмо это относится к другому периоду жизни Добролюбова: дело в том, что мы датируем его по конверту, с которым оно сопряжено в архивной единице. На конверте есть запись «Заказное. От А. Добролюбова из Соловецкого монастыря» и три почтовых штемпеля – два архангельских (5 и 6 апреля) и один московский (8 апреля). Но заключает его начертанный рукою автора адрес: «Петербург. Большая Охта. Георгиевская 8 в посещение 5». Значит ли это, что он, собираясь уйти с Соловков (см. последнюю фразу), заранее планирует поселиться в своей охтинской каморке? Или письмо это написано еще на Охте, а с чужим конвертом объединено волюнтаризмом получателя или архивиста?
25 ЦГИА Спб. Ф. 389. Оп. 1. Ед. хр. 1337. Л. 12.
26 Там же. Л. 27 – 30 об., часть записей сделана доктором Пироговым.
27 Там же. Л. 14.
28 Там же. Л. 21 – 22.
29 Там же. Л. 17.
30 РГБ. Ф. 386. Карт. 85. Ед. хр. 16. Л. 24 – 24 об. Отношу ее к этому эпизоду по сочетанию адреса «Невский, 81» и намерения сентябрьского отъезда (если бы это было письмо прошлого года, то адрес был бы охтинский). Не к этому ли времени относится и записка: «Мир тебе, брат Валерий. Брат, я вышел на плотскую свободу и на днях выхожу из Петербурга. Как мы увидимся? Не прибудешь ли ты сюда и тогда вместе доедем до Москвы? Только скорей» (Там же. Л. 39).
31 ГАРФ. Ф. 102. 3-й департамент. 1899 год. Ед. хр. 60. Ч. 26.
32 Там же. Л. 5.
33 Кстати сказать – примерно в эти дни Добролюбов активно пишет Брюсову, не оставляя его комиссиями по книжной части: «Во имя блага народного вышлите для меня гражданскую Библию, сборник писаний древних христианских апологетов, собрание сочинений «мужей апостольских», «Ученье двенадцати апостолов», кажется, К. Попова иль иное – только бы был перевод рукописи. Чтобы совершилось благословенье ваше, шлите скорей святую милостыню уже не мне для засева двух десятин р. 12 очень бедному верному мне сильно жаждущему.
Буду тут недолго, не спрашивайте, не пишите о мире вашем, все совершится благословеньем Вышнего. Не сообщайте никому, что я жил тут, чтобы случайно чрез друзей не дошло до родных: я ведь в опасности сумасшедшего дома» (РГБ. Ф. 386. Карт. 85. Ед. хр. 16. Л. 27). Письмо было получено в марте (Брюсов В. Дневники. Автобиографическая проза. Письма. С. 100; в этот момент Добролюбов жил в пос. Кацбахском Верхнеуральского уезда Оренбургской губернии). Несмотря на почти сухую деловитость, Брюсов пишет необычно горячий ответ (но посылает ли его? Судим по черновику:)
«Александру Добролюбову.
Хотел бы писать Вам и назвать Вас братом или учителем, но слишком близок ко мне тот мир, о котором просите вы не сообщать Вам. Властны надо мной все его [обольщения] соблазны от высоких, словно достойных , до самых низких. Но храню я и уверенность, что, как только придет миг, отвергну я их без единого раздумья, как ветошь, и возложив руку на рало не оглянусь. Потому могу так жить, ибо знаю, что это не навечно.

Валерий Брюсов.

Добролюбов и Брюсов

Биография Александра Добролюбова18 марта 1900» (РГБ. Ф. 386. Карт. 71. Ед. хр. 7. Л. 4).
Оттуда же Добролюбов отправил Брюсову для публикации в «Северных цветах» два прозаических этюда, описывавших его товарищей по психиатрической больнице:
«Брат, мир тебе.
Брат, я посылаю тебе еще этот листок для напечатания в сборнике «Северных цветов», ты поместишь его под названием «Рисунки из сумасшедшего дома», на днях как можно скорей я пришлю тебе второй рисунок: сейчас тетрадь не у меня.
Потому что сумасшедший дом есть истина о мире. Поэтому необходимо напечатать рассказы о нем алмазным резцом на каменных скалах – для всех, навсегда, чтоб читающий мог легко прочитать. Взамен того я требую как плату не для себя, а для друзей моих: выбери из сельскохозяйственных журналов самый удобопонятный для хорошо-грамотного крестьянина и приспособленный к улучшениям в его небогатой жизни, и пошли его по следующему адресу: Оренбургская губерния Верхнеуральский уезд Кизильская почтовая станция с передачей в Кацбахский поселок Варшавской станицы казаку Петру Орлову» (недатированное письмо: РГБ. 386. Карт. 85. Ед. хр. 16. Л. 31 – 31. об.; в одном из следующих писем о них вновь заходит речь: «Брат, я хотел бы, чтоб вы, если мало места, напечатали лучше не стихи и отрывки, а эти два рисунка из сумасшедшего дома про Олешу и Сашку. Потому что их самое время теперь. Пусть те, которые знают Олешу и Сашку и те, которые не знают их, пусть все услышат громкое слово про них еще при их жизни. Потому что оба эти безумца – величайшие мудрецы» (Там же. Л. 37)). Оба текста были напечатаны в «Северных цветах» на 1903 г.
Два месяца спустя Брюсов в Петербурге записывал монолог его матери: «Вы знаете. Я сделала большой промах. Вы ведь слышали, я поместила его в лечебницу умалишенных, в Преображенскую… Он был там совершенно отдельно… никого из больных не видал, только доктора… Но я сознаюсь, это был промах. Мои дети восстали на меня; дочь заявила, что тогда пойдет в монастырь… Он был там всего десять дней… Если будете ему писать, непременно скажите, что я сознаю ошибку. У нас есть маленькое имение в Польше… Я могу его обменять на землю где-нибудь поблизости. Он может жить там. Все же мы будем знать, что он жив. А то вот восемь месяцев, как у меня нет никаких вестей…» (Там же. С. 104; «Преображенская больница» – вероятно, ослышка москвича).
34 ГАРФ. Ф. 102. 3-й департамент. 1899 год. Ед. хр. 60. Ч. 26. Л. 26.

«БОЛЬНОЕ БЕСПОКОЙСТВО»: НОВЫЕ МАТЕРИАЛЫ К БИОГРАФИИ АЛЕКСАНДРА ДОБРОЛЮБОВА (окончание)

 

Окончание. Начало здесь.

From Добролюбов

Дальше мы надолго теряем его из вида: переписка, которая обязана была воспоследовать за этим сообщением, пока не разыскана – и следующая дата, которой мы располагаем – 25 июля 1901 года, когда в г. Троицке Оренбургской губернии состоялся суд: наш герой обвинялся в том, что убедил двух уральских казаков, Максима Дмитриевича Неклюдова и Петра Архиповича Орлова, отказаться от военной службы. Сам Добролюбов просил у суда оправдать казаков, а судить его как единственного виноватого, но суд не внял ему и приговорил новообращенных пацифистов к 2 ½ годам каждого, а самого Добролюбова – к восьми месяцам тюрьмы. До 6 сентября он содержался в Верхнеуральской и Троицкой тюрьмах, после чего был отпущен под особый надзор полиции и поселился «в Верхнеуральском поселке близ гор. Верхнеуральска» 35 (так этот тавтологичный топоним значится в деловой переписке).
Отчеты о ходе не слишком типичного для провинциальной Фемиды дела появились сначала в местной прессе36, а после были перепечатаны и центральными газетами; номер одной из них37 был подшит в медицинскую карту Добролюбова. Очевидно, познакомившись с похождениями бывшего своего пациента, петербургские врачи отправили в суд письмо, удостоверяющее его неполную вменяемость (оно не разыскано), на что Казанский окружной суд (почему? судили-то в Оренбурге!) 7 сентября отвечал, что при производстве упомянутого дела, а также при следствии и суде никаких признаков душевного расстройства усмотрено не было38.

Завязалась переписка. 25 сентября 1901 года Казанский военно-окружной суд (возможно, откликаясь запоздалым эхом на циркуляр почти двухлетней давности – или возбужденный эпистолой психиатров?) сообщает матери Добролюбова о приговоре; три дня спустя она пишет ходатайство:
«Имею честь заявить Вашему Превосходительству, что сын мой Александр Добролюбов не подлежит уголовному преследованию, ибо он есть душевнобольной, как изволите усмотреть из представляемого при сем свидетельства доктора Розенбаха, каковое состояние здоровья сына моего Александра Добролюбова может быть удостоверено и новыми медицинскими освидетельствованиями, которому и прошу его подвергнуть в случае каких-нибудь по сему предмету сомнений» 39.

2 ноября судебный следователь Троицкого окружного суда 2-го участка Верхнеуральского уезда просит у Дома призрения копию скорбного листка40. 26 ноября затребованная копия отправляется в Верхнеуральск41. Тем временем в самом Верхнеуральске происходят чрезвычайные события:
«И. д. Начальника Оренбургского Губернского Жандармского Управления 12 Ноября 1901 года за № 1000 донес, что привлеченный при Оренбургском Губернском Жандармском Управлении к дознанию по обвинению в преступлении, предусмотренном ст. ст. 246 и 318 Улож. о Нак. и отданный под особый надзор полиции в пос. Верхнеуральском, Троицкого уезда, Оренбургской губернии, бывший студент С. Петербургского Университета Александр Михайлов Добролюбов из указанного места жительства неизвестно куда выбыл»42.

До известной степени это означало катастрофу: бывший студент, то ли сумасшедший, то ли нет, о розыске которого два года назад распоряжался лично министр внутренних дел, вдруг пропал прямо из-под особого надзора полиции – и именно в тот момент, когда о нем пишут газеты и им живо интересуются в Петербурге. В розыск его объявляют почти мгновенно:
«Среднего роста; лет 25-26, блондин, волосы зачесывал назад без пробора; лицо продолговатое чистое; лоб покатый, большой; нос средний правильный; небольшие усы и клинообразная бородка светло-русые. Одет как простой крестьянин. Фотографической карточки не имеется»43.

Благодаря ли этому описанию, как будто спорхнувшему со страниц «Дубровского» или просто по странному везению, но обнаружили его в этот раз довольно быстро. 20 декабря того же года его (кажется, независимо от розыскных мероприятий, а просто за бродяжничество44) задержали в Богданове Николаевского уезда Самарской губ., где он предприимчиво назвался охтинским мещанином: для установления личности его по этапу отправили в Санкт-Петербург. Здесь спустя три недели он был опознан как верхнеуральский беглец и совсем было уже приготовлен к отправке на место преступления, как произошло не столь уж для него редкое вмешательство провидения в судьбу: он сам или его верительные грамоты попались на глаза бывшему сослуживцу его отца, петербургскому градоначальнику Н. В. Клейгельсу (NB не он ли лоббировал в министерстве предыдущую серию розысков?45):

«Обнаруженный таким образом в С. – Петербурге Добролюбов, на основании вышеизложенного требования Начальника Оренбургского Жандармского Управления 19 сего Января был арестован для отправления этапным порядком в распоряжение Верхнеуральского Уездного Исправника.
Между тем мать Добролюбова, вдова Действительного Статского Советника Мария Генриховна Добролюбова, в поданном мне прошении, заявляя, что сын ее больной человек и находится в психическом отношении в ненормальном состоянии, просила приостановиться высылкою ее сына для помещения в больницу.
Так как заявление о ненормальном состоянии умственных способностей Добролюбова подтверждается не совсем логическими его поступками, я нашел возможным удовлетворить означенное ходатайство и сделал распоряжение о выдаче Александра Добролюбова на поручительство его матери для помещения в больницу» 46.

      «Он от матери бежал. Циркуляр о розыске».

Бумага эта датирована 24-м января 1902 года – и тогда же началось странствие ее по инстанциям (и в эти же дни, вероятно, блудный сын вновь обживался в квартире на Невском47). Две с половиной недели спустя, 11 февраля 1902 года, распоряжение Клейгельса упокоилось в архиве Департамента полиции – но сверху на нем красовалась безнадежная резолюция директора Департамента:

«Он от матери бежал. Циркуляр о розыске».

Здесь уже была затронута честь мундира – и искали беглого францисканца со страстью кровомстителей: в печатной «Ведомости о лицах подлежащих розыску» он значился за почетным номером 23:

«23. Добролюбов Александр Михайлов, сын Действительного Статского Советника, бывший студент С.-Петербургского Университета, родился, приблизительно, в 1875-6 году, вероисповедания православного; отец умер, мать Мария Генрихова, братья Георгий, Владимир и Константин и сестры Мария, Елена, Лидия и Ирина проживают в г. С.-Петербурге.
Привлечен, в качестве обвиняемого, при Оренбургском Губернском Жандармском Управлении к дознанию по обвинению в преступлении, предусмотренном 246 ст. Улож. о наказ., а также в принадлежности к преступному сообществу.
Состоял под особым надзором полиции в поселке Верхнеуральском, Троицкого уезда, Оренбургской губернии, где проживал по паспортной книжке за № 46, а в ночь на 25 Октября 1901 года скрылся, затем 20 Декабря 1901 г. был задержан в селе Богданове, Николаевского уезда, Самарской губернии, за бесписьменность и проповедование между сектантами, причем он назвался Охтевским мещанином Александром Михайловым Добролюбовым-Николаевым; в виду сего он был отправлен для удостоверения личности в С.-Петербург, где отдан, как психически больной, на попечение матери своей, но вскоре вслед за сим скрылся.
Приметы: роста среднего, блондин, волосы зачесывает назад без пробора, небольшие усы и клинообразная бородка, светло-русого цвета, лицо продолговатое, чистое, лоб покатый, большой, нос средней величины, правильной формы.

Обыскать, арестовать и препроводить в распоряжение Начальника Оренбургского Губернского Жандармского Управления, уведомив о сем Департамент Полиции.
Фотографической карточки не имеется» 49.

В этот раз он пространствовал меньше месяца – и, судя по всему, сам вернулся домой: с конца февраля 1902 начинается посвященная ему странноватая переписка между медицинскими институциями. 28 февраля Врачебное отделение Санкт-Петербургского Губернского правления просит Дом призрения (до сих пор остающийся главным специалистом по Добролюбову) доставить ему выписку над состоянием его умственных способностей50. 6 марта то же управление просит прислать за ним спецтранспорт: «<…> Столичное врачебное управление имеет честь просить о высылке кареты с необходимым персоналом для перевозки г. Добролюбова из приемного покоя Московской части в Дом и о последующем уведомить Управление»51. Днем позже Дом призрения изъявляет готовность вновь принять его – но с увеличенной платой за постой:
«Больной сын Действительного Статского Советника Александр Добролюбов может был принят в Дом Призрения с платою по 75 рублей при соблюдении следующих условий: должно быть представлено прилагаемое при сем заявление с подписями, кроме лица помещающего больного, еще двух поручителей лиц состоящих в государственной службе или владеющих недвижимой собственностью, затем вид на жительство больного и свидетельство врача о том, что больной действительно страдает душевным расстройством и нуждается в помещении в лечебницу для душевнобольных»52.

Очевидно, что-то в этом предложении обеспокоило семью – но вновь в «Дом призрения» он не попал: 17 марта один из его бывших друзей писал другому: «Добролюбов по освидетельствовании в губернском правлении отправлен в лечебницу для душевнобольных д-ра Бари (Петербург, Васильевск<ий> остров)»53. Эта больница отправилась столь же напрашивающимся путем, запросив у «Дома призрения» тамошнюю коллекцию рукописей Добролюбова и, после трехнедельной заминки, получив их54. Архив доктора Бари не сохранился, но о душевном состоянии Добролюбова в эти дни у нас есть подробное и заинтересованное свидетельство: письмо его сестры, Марии Михайловны, к Брюсову:

Биография Александра Добролюбова «Простите, что замедлен ответ на Ваш запрос о брате. Александр Михайлович теперь в лечебнице для душевнобольных. Он сильно угнетен, просит действовать и «разрушать дело Матери». – И думается, что даже каторга будет лишь грубым, внешним и потому уже более мягким страданием, чем утонченно-ласковая несвобода больницы. Скажу большое спасибо, если посоветуете действовать ли по просьбе брата против Матери или ждать еще, терзать брата ожиданием. Простите, что спрашиваю, но теперь у меня такие глубоко-усталые дни, надломанные, убитые, неодолимо и властно слагаются руки крестом покоя, умирания – и силы своей нет что-либо сделать, решить, сказать: ужас, боль за брата, утомили….
От Вас, ради, для брата, прошу Вашей силы, Вашего совета. Вы скажите, если можете – я попытаюсь сделать.
Простите, что не могу теперь сама и Вас тревожу.
Прилагаю последнее из писем брата ко мне, по которому хоть отдаленно можно судить о его состоянии (одновременно с этим письмом брат прислал 5 прошений, которые до сих пор еще не поданы). Простите.
Мария Добролюбова. Биография Александра Добролюбова

P.S. Будьте добры прислать письмо А. М. обратно.
Адрес наш: Троицкая ул. д. 7, кв. 3»55.

Брюсов навестил его там только спустя несколько месяцев:
«Ездили к Добролюбову. Он в сумасшедшем доме. Но уже и доктора согласны, что он здоров. Добролюбов рассказывал мне свою жизнь за последние года. Ушел он с намерением проповедовать диавола и свободу. На первом пути встретил некоего Петра, человека неученого, но до всего дошедшего. Он многому научил Добролюбова. Когда же Добролюбов открыл ему свои тайные мысли, Петр соблазнился и оставил его. В Соловецком монастыре Добролюбова совсем увлекли. Он сжег все свои книги и уверовал во все обряды. Только при втором пути он немного стал освобождаться. Многому научили его молокане… Когда его арестовали, он на суде не был осужден. Его только обязали подпиской не выезжать. Он долго жил в Оренбурге, наконец, понял, что больше нельзя. Пошел и заявил, что уходит. Ушел. Но через два дня его арестовали и отправили в Петербург. Теперь Добролюбов пришел опять к уверенности своих первых лет, что Бога нет, а есть лишь личность, что религия не нужна, что хорошо все, что дает силу, что прекрасны и наука и искусство. Летом Добролюбов посылал даже мне какую-то рукопись для напечатания, но она не дошла до меня»56.
Когда и при каких обстоятельствах окончилась эта больничная сага, мы не знаем: Брюсов в январе или феврале 1903 года навещал его, но по тону записи («С Иоанной Матвеевной ездил к Добролюбову. Та же трезвая проповедь любви и мира» 57) невозможно понять, состоялось свидание в больнице или в родительской квартире. К лету 1903 года он точно был уже на свободе – и с этого момента началось его беспрецедентное житие, сорокалетнее странствие по собственной ледяной пустыне, прервавшееся в 1945 году в Нагорном Карабахе.

==

35 ГАРФ. Ф. 102. Особый отдел. 1903 г. Оп. 231. Ед. хр. 1246. Л. 2 об.
36 Уральская жизнь. 1901. № 213, 10 августа. С. 3.
37 Россия. 1901. № 833. 21 августа.
38 ЦГИА Спб. Ф. 389. Оп. 1. Ед. хр. 1337. Л. 8 – 8 об.
39 Копия в частном собрании. Цит. по.: Кобринский А. А. «Жил на свете рыцарь бедный…» (Александр Добролюбов: слово и молчание). С. 440 – 441.
40 ЦГИА Спб. Ф. 389. Оп. 1. Ед. хр. 1337. Л. 6.
41 Там же. Л. 7.
42 ГАРФ. Ф. 102. Особый отдел. 1903 г. Оп. 231. Ед. хр. 1246. Л. 1. Этим документом открывается еще одно полицейское дело, никак не связанное с тем, что было заведено по заявлению матери. Позже Добролюбов объяснял этот эпизод Брюсову: ««Когда его арестовали, он на суде не был осужден. Его только обязали подпиской не выезжать. Он долго жил в Оренбурге <так!>, наконец, понял, что больше нельзя. Пошел и заявил, что уходит. Ушел. Но через два дня его арестовали и отправили в Петербург» (Брюсов В. Дневники. Автобиографическая проза. Письма. С. 000).
43 Там же. Л. 2 об.
44 Ср. выразительный диалог, относящийся к более позднему времени:
«-Брат Александр зачастую в темницах сидит… То и дело под замком находится…
– За что же собственно? – спросил я, обращаясь к «брату» Александру.
– Известное дело… слуги цесаря, – проговорил он и опять замолчал» (Пругавин А. Декадент-сектант // Русские ведомости. 1912. 7 декабря. № 282. С. 2). Ср.:       «Во время скитаний по России у Добролюбова постоянно выходили столкновения с полицией на почве его бесписьменности. Первые свои путешествия он совершал обыкновенно без паспорта. Урядники, становые задерживали его, арестовывали, сажали в «холодную», а затем по этапу отправляли на место жительства, т.е. в Петербург.
Все эти мытарства вынудили его, наконец, пойти на компромисс: он согласился взять паспорт, о выдаче которого хлопотали его родственники, но при этом поставил условием, чтобы из паспорта были исключены слова, что он православного вероисповедания, а также, чтобы не было сказало, что он – дворянин. Полиция долгое время не соглашалась на эти условия, но в конце концов соглашение все-таки было достигнуто: «православное вероисповедание» исчезло из паспорта, но вместо слова «дворянин» было написано: «сын действительного статского советника». Скрепя сердце, Добролюбов принужден был смириться с этим» (Пругавин А. Декадент-сектант // Русские ведомости. 1912. 13 декабря. № 287. С. 2).
45 На это же, кстати, намекает нам Дымов: «Через какое-то время Александр Добролюбов исчез, о нем ничего не было слышно, не знали даже, жив ли он вообще. Его мать, имевшая обширные связи, обратилась к градоначальнику Петербурга и просила объявить розыск по всей России» (Дымов О. Вспомнилось, захотелось рассказать… Из мемуарного и эпистолярного наследия. Т. 1. То, что я помню. Пер. М. Лемстера. Общая редакция, вступительная статья и комментарии В. Хазана. Иерусалим. 2011. С. 000).
46 Там же. Л. 5 об.
47 В эти дни его навестил Брюсов: «В четверг утром были у Добролюбовых. А. М. Добролюбов обвиняется в оскорблении святыни и величества. Дома тоже перебил иконы… Ему грозит каторга. Отец Гиппиуса (Вас[илий]) хлопочет, чтобы его послали на поселение. Мать, негодуя, хочет спасти его сумасшедшим домом.       — Гиппиус всегда был злой гений Саши, — говорит она… — Я подала прошение в Министерство внутренних дел, где все это объяснила. Теперь Вас[илий] Гиппиус мстит за сына.       В доме все шушукаются, показывали мне письмо Георгия Михайловича и почему-то как тайну. Потом позвали ко мне Александра. Он вошел или явился как-то неслышно: вдруг встал передо мной. Все такой же. Лицо исполнено веселия или радости. Тихо улыбается. Глаза светлые, радостные. Говорит тихо, мало. Перед тем как отвечать, складывает молитвенно руки, словно размышляет или выпрашивает поучения от Бога. Говорит на «ты», называет «брат», говорит умно и, конечно, вполне складно. Прощаясь, целовал меня. Мать рассказывает, что один он часто поет, импровизируя стихи. «Только бы записывать!» — говорит она. К нему приезжали «разные литераторы», но он не пожелал их видеть. Со мной говорил с час; это исключительно долго…» (запись за февраль 1902 г. // Брюсов В. Дневники. Автобиографическая проза. Письма. С. 134 – 135).
48 ГАРФ. Ф. 102. Особый отдел. 1903 г. Оп. 231. Ед. хр. 1246. Л. 4.
49 Там же. Л. 11. Кстати сказать, в другом добролюбовском деле, которое я цитировал выше, лежал целый конверт с его фотографиями, но два открытых расследования так и не были объединены в одно.
50 ЦГИА Спб. Ф. 389. Оп. 1. Ед. хр. 1337. Л. 3. Приводим здесь выписку, основные положения которой уже известны: ««А.М. Добролюбов поступил в ДП с 3-го по 16 Авг. 1899 г. Из предварительных о нем сведений известно, что он происходит из психопатической семьи, двух лет отроду перенес воспаление мозговых оболочек. 18-ти лет – злоупотреблял некоторое время морфием и гашишом, но потом оставил. Сношений с женщинами не имел. Всегда был необщительным мечтателем; проявлял странности и резкость в характере; увлекался модными литературными течениями, и сам писал стихи. Осенью 97-го года А. М. ушел из дома на отдельную квартиру и вел крайне негигиеничный образ жизни; плохо питался и мало спал*. В марте 98 г. ушел в Олонецкую губ. Вернулся в Августе в грустном настроении духа и погруженный в размышления. Рассказывал, что будто бы ему было «видение». В сентябре ушел в Соловецкий монастырь с целью религиозного послушания, уведомив о том мать на клочке бумаги, где он говорит, что ушел внезапно по «благословенью Божью». В ½ июля 99 г. вернулся оттуда домой, т.к. монах сказал ему, что он должен утешить мать и повидаться с нею. Все эти путешествия АМ совершил пешком в простом народном костюме.
При физическом исследовании больной не проявил особых уклонений от нормы. Как признак дегенерации можно отметить весьма большое количество крупных и мелких родимых пятен по разным местам кожи. Реакция зрачков на свет довольно вялая. Глоточный рефлекс несколько понижен. Болевая и тактильная чувствительность также несколько понижены. Больной носит длинные густые волосы, расчесанные так, как носят послушники в монастырях.
В больницу доставлен под предлогом, что его потребовал градоначальник. Считает себя здоровым, а помещение свое – незаконным, раздражается, «только в бесправной стране может быть такое неблагородство, такое насилие над личностью». Но также говорит, что «гневаться не дозволено». В речи употребляет тексты и обороты, свойственные монашествующим. Всю свою прежнюю жизнь считает недостойной и лишь в Соловецком монастыре он мог потрудиться и жить как подобает истинному христианину. Читает лишь Библию, т.к. от остальных книг можно «заразиться». Много работает физически, в пище очень умерен. Недоволен перемещением на пансионерское отделение, т.к. там больше комфорта, а след. – меньше причин страдать и испытывать.
«Видения» отрицает, говоря, что это дается лишь большим праведникам. Очень замкнут, на вопросы отвечать иногда резко отказывается. Настаивает на выписке из больницы. Жить дома соглашается лишь на тех условиях, что мать раздаст все имущество и имение нищим. Пробыл в больнице лишь 13 дней, а потому наблюдения не могут быть особенно полными. Весьма важным дополнением для выяснения характера заболевания являются письма больного к матери и сестре, которые он присылал из монастыря и которые имеются при подлинном деле.
По содержанию – это учительские послания религиозного характера. Но не изложение мыслей, ни правописание не соответствуют университетскому образованию автора. Кроме того, многочисленные помарки, подчеркивания слов, странные восклицания, употребление особенных, придуманных выражений, бессвязность в построении фраз, весьма характерный внешний вид писем – все это указывает на принадлежность писем человеку душевно-больному. – На основании вышеизложенного мы приходим к заключению, что А.М.Д. страдает душевным расстройством в форме религиозного первичного помешательства ( paranoia relegiosa) в его активной форме, т.е. со стремлением к проповедничеству» (Там же. Л. 2 – 3 об.).
51 Там же. Л. 4 – 4 об.
52 Там же. Л. 5.
53 Письмо В. В. Гиппиуса к В. Я. Брюсову от 17 марта 1902 г. . – Рыкунина Ю. А. «Книга дело – личное и, конечно, в России совершенно бескорыстное». Письма Владимира Гиппиуса Брюсову (1897—1912) // Тихие песни. Историко-литературный сборник к 80-летию Л.М. Турчинского. М., 2014. С. 325. Подробности о частной больнице А. Э. Бари см.: Тридцатипятилетие частной лечебницы для душевнобольных. Сост. А. Э. Бари. Спб., 1902. Хроникер (а на тот момент и владелец) особо подчеркивает: «Нечего и говорить, что отношение к больным было самое гуманное; при лечении проницательный ум и большая опытность позволяли доктору <А. В.> Шульцу часто угадывать и самую болезнь, и изыскивать средства к излечению. Он пользовался уже в то время в широкой мере физическими методами лечения, устроил для больных работы, усердно занимал больных физическими упражнениями и правильно организованной гимнастикой» (С. 5).
54 ЦГИА Спб. Ф. 389. Оп. 1. Ед. хр. 1337. Л. 16 – 19. Последним в этом корпусе документов подшито требование от 19 августа 1902 г.: «Контора Дома Призрения покорнейше просит Лечебницу Доктора А. Э. Бари возвратить в непродолжительном времени посланные при отношении от 29 апреля 1902 за № 697 шесть собственноручных рукописей больного б. студента Александра Михайл. Добролюбова». А. А. Кобринский со ссылкой на архив Г. Е. Святловского приводит несколько выразительных документов февраля – марта 1902 г., относящихся к пребыванию Добролюбова в больнице Бари; верифицировать их мы не можем.
55 Письмо от 17 апреля 1902 г. (дата по п.ш.) // РГБ. Ф. 386. Карт. 85. Ед. хр. 21. Л. 1 – 2.
56 Брюсов В. Дневники. Автобиографическая проза. Письма. С. 145 (декабрь 1902). В эти же дни М. Г. Добролюбова, прослышавшая о его визите, писала ему:
«Не знаю как писать не знаю Вашего отчества. Очень сожалею что Вы еще раз не зашли к нам. Я была даже в адресном столе узнать где Вы живете и узнала… Пожалуйста если можете заходите еще к Саше. Утром я ухожу из дому от 4 часов я дома до 8 ч. в.
Хотела еще с Вами переговорить об многом, так как чувствуется что Вы дружелюбно относитесь к несчастному моему сыну» (письмо от 19 декабря 1902 г. // РГБ. Ф. 386. Карт. 85. Ед. хр. 20. Л. 1 – 2). Эти даты не сочетаются с фразой А. М. Ремизова: «<…> Добролюбов — подвижник (на поруках у матери в Петер<бурге>) <…>» (письмо к П. Е. Щеголеву от 1 ноября 1902 г.; ЕРОПД на 1995. Спб. 1999. С. (публ. А. М. Грачевой)), но не забудем, что пишет он это со слов Брюсова до поездки последнего в Петербург.
Следует добавить, что коммуникации, даже эпистолярные, между Добролюбовым и домом Брюсова были затруднены: Яков Кузьмич Брюсов небезосновательно подозревал А.М.Д. во вредном влиянии на дочерей, ср.: «Слушайте, Иоанна, милая, хорошая, это все пустяки, а вот что важно, что мне рассказала случайно Броня сейчас. Мы с ней сейчас беседовали и она мне в минуты откровенности рассказывала, что ей говорила обо мне Женя, знаете все эти нелепости, какие Женя может рассказывать Броне. И между прочим Женя рассказывала, что тогда в эту зиму после лета в Останкине пришло мне письмо от Добролюбова, а папа <две строки зачеркнуты> его послал назад вместе с каким-то ругательным письмом:
«М. Г., как вы смеете писать моей дочери».
Странно, что, когда Броня мне это рассказала, я как-то вспомнила, что я уже об этом слышала, но я никогда не слыхала.
Помните, ведь Добролюбов обещал мне написать и не написал. А значит написал.
А я сегодня переписывала письма Добролюбова, только что перед разговором с Броней» (письмо Н. Я. Брюсовой к И. М. Брюсовой от 7 апреля 1903 г. // РГБ. Ф. 386. Карт. 147. Ед. хр. 7. Л. 42 об – 43). Тревожные отношения Надежды Яковлевны с Добролюбовым, невзирая на предосторожности отца, протянутся на десятилетия.
За пределами нашего рассказа остается обширный, документированный и крайне любопытный сюжет с изданием Брюсовым рукописей Добролюбова, который изрядно затянул бы это и без того немаленькое повествование.
57 Брюсов В. Дневники. Автобиографическая проза. Письма. С. 148 – 149.